Кануны
Шрифт:
В почти пустой и довольно обширной избе пахло чем-то печеным, то ли калачами, то ли шаньгами, на коричневых стенах тут и там висели какие-то корни, пучки ромашки, зверобоя и других неизвестных Палашке трав.
Она стояла у двери, забыв поздороваться, сердце екало все чаще и чаще.
— Вижу, вижу, матушка, пошто ты пришла, вижу, девонька, знаю… — услыхала Палашка будто сквозь дремоту и разглядела широкую в кости, но совершенно сгорбленную старуху. — А зря ты и пришла, девонька, зря, золотая. Приворотила его иная несметная сила, силушка злая.
— Ой, баушка…
Палашка охнула и вся затряслась, пытаясь поклониться
— Что ты, матушка, что ты, милая, встань! Ну-ко вот иди да сядь на лавоцьку-то. Сядь да и не реви, здря ты и ревишь об ем. Пошто он тебе экой-то? Вижу, чую твое серчо, знаю, цево на уме…
Девка напряженно вслушалась в слова старухи, утерлась и глубоко вздохнула:
— Подсоби, баушка… Век буду бога молить.
— Чем пособлю-то, матушка? Не под силу мне… Пришли, девушка, коротенькие времена, подвинулись с мест челые чарства. Ты не Евграфа ли Миронова доци?
— Евграфа, — отозвалась Палашка, развязывая кончик платка с полтинниками.
— Вот, девонька, и не развязывай, отступись… Оставь при себе денежки-ти. Не надобны.
Палашка едва не взревела в голос. Старуха Миропия-прогонная дважды погладила ее по голове своей сухой и холодной рукой. Потом шепнула на ухо: «Не реви-ко, постой». Проворно сходила в сенцы, видимо, запереть ворота, перекрестилась и, шепча что-то свое, ушла в куть, за перегородку.
Долго сидела девка одна, ни жива ни мертва, вздрагивая и различая непонятный шепот, глотая горловые комки. Наконец старуха вышла из кути:
— Худо, милая, дело-то, худо. Ну, да уж попробую, что и будет… Ну-ко, с богом. Закрой глаза да полетай домой-то, все к ему. Как звать-то, Миколаем, поди?
Палашка кивнула. Старуха накрыла ее передником, заговорила, где громко, где сильным шепотом:
— Встану я, раба божия Миропия, благословясь, выйду из избы до двери, из дверей во чисто поле, перекрестясь, утренней росою умоюсь, светлой зарею огляжуся, красным солнчем утруся, светлым мисячем подпояшусь… Отычусь я мелкими частыми звездочками. Гляну я, раба божия Миропия, на сторону восточную, ты откройся, восточна сторона! Пораздвинь черное оболоко и оболоко белое, пусти меня, рабу божию Миропию, к морю и окияну… На море Это когда прикрыли? Ее и не прикрывали. Ну а машинное товарищество? А потребиловка? — окияне подойду я к бел-горюць каменю Алатырю… Под тем каменем сокрыта могуцая сила, нет этой силе могучей конча. Выпущу я эту силу на добра молодча Миколая, на все суставы и полусуставы, на костоцки-полукостоцки, на жилы и полужилы, напущу эту силу к ёму в ясные оци, за румяные щеки, в белую грудь и во ретивое серчо, в руки и ноги… Будь ты, сила могуцая, с Миколаем добрым молодчом неисходно, жги ты, сила могуцая, ево кровь горецюю, ево серчо кипуцёё на любовь ко красной девиче Палагие Еграфовне…
Старуха в изнеможении обеими руками оперлась на лавку:
— Ишь как тянет в горле-то, волокёт, вытягиваёт… Не поддается, матушка. Никак не опускает ево цюжая-то сила.
Палашка вся сжималась и дрожала под холщовым покровом. Старуха вновь, но еще тише и напряженней зашептала:
— Не стихай ты, сила могуцая, в Миколаевом серче, будь ему красна девича Палагия на всю жизнь, ницем би ён, доброй молодеч, не мог отворотитися от девичи Палагии, не заговором, не приворотом, не словом, не делом, не старым целовеком, не молодым. Да будет
Старуха Миропия-прогонная сняла с девичьей головы передник и велела Палашке молиться:
— Тянет в горле-то, так и тянет, — Миропия зевнула долгим зевком. — Ну, да бог милостив… Вот, возьми уголек наговорной… Спрягай. Придешь домой-то, увидишь суженого, сунь ему в карманцик какой, поближе к серчу… А в гости-то пойдешь, к нам-то в Залесную, возьми, матушка, не забудь ленку повесмице.
— Не забуду, баушка…
— Ну, иди с богом.
Палашка, окрыленная новой надеждой, почти бежала до самого озера. Березовый уголь с наговорной силой она завязала в другой конец платка, она бежала еще быстрее, чем утром…
Ветер шумел в нематерых и редких болотных сосенках. Глухая тетерка напугала Палашку, тяжело поднявшись с брусничного мха. Палашка остановилась, ей показалось, что на озере кто-то кричит. Широкие вздохи ветра опять прошли из конца в конец по болоту. Палашка снова заторопилась. «Нет уж, Коленька, нет… — шептала она про себя. — Нет и нет». Что значило это «нет», она и сама не знала, но все повторяла одно и то же… И вдруг она снова остановилась: ветер ясно донес до нее нехорошо оборвавшийся крик. «Тонет кто-то… на озере. Ой, господи», — и Палашка бросилась к берегу, к своей лодке. Крики летели с плеса по ветру, и каждый из них казался уже последним. Палашка вгляделась в свинцово-мутную водяную даль, но ничего не увидела, только смертный крик опять долетел до берега.
Палашка нашла весло, вскочила в лодку и начала выгребать на глубь. Казалось, что лодка почти не двигалась. Девка гребла что было мочи. Крик долетал со стороны глубинных каргачей, где с весны, в нерест, мужики ловили сорогу. Там из воды торчали концы многометровых жердей, едва сдерживаемых жидким илистым дном. Каждую весну их кренило и вымывало волной, мужики ежегодно опускали новые жерди. Палашка углядела темную точку, то и дело теряющуюся в серо-свинцовом блеске воды. Она подгребла ближе.
… Сопронов качался в водяных валах на тонком конце жердины-каргача. Конец этот то уходил под воду вместе с Игнахой, то опять показывался поверх волн, и тогда Игнаха отфыркивался и кричал. Но он уже не мог и кричать… Палашка подгребла к каргачу, Игнаха, вращая глазами, взмахнул рукой и вновь ушел под воду. Когда он показался опять, Палашка подправила нос лодки к самой его голове, и он успел схватиться за край Евграфовой лодки, но он ни за что не хотел отпустить и конец каргача.
— Отчепись! Отчепись, Игнатей, от каргача-то, — кричала Палашка. — Да держись за крайчик-то! Ой, господи…
В любую минуту он мог перевернуть и эту лодку, но Палашка, не замечая опасности, все кричала ему. Наконец он отцепился от конца качающейся жердины и обеими руками впился в борт. Палашка, успокаивал его и плача, изо всех сил гребла к берегу куда попало, лишь бы по ветру. Игнаха, казалось, был уже мертвый, но его мокрая голова иногда хрипела, глаза изредка блестели белками. Лодку прикачало почти к самому устью. Здесь было твердое дно. Палаша отодрала Игнаху от лодочного борта и как мешок вытащила на сухое место, обросшее ивняком.