Кануны
Шрифт:
— Да я знаю, что ты не сгузаешь, — засмеялся Усов. — Только за такой список я голосовать не буду. Мне люди в глаза нахаркают…
У Сопронова побелели глаза.
— Хорошо, можешь не голосовать. Кто ишшо против этого списка? — Он поглядел отдельно на каждого. — Нет против? Значит, все остальные «за». Мнение члена Усова запишем в протокол особым пунктом…
В мезонине стояла полная тишина.
— Собрание группы объявляется закрытым. Можете быть свободными. А ты, Дмитрий, останься. На пару слов… Есть разговор о колхозе.
Когда вся «группа» один по-за одному выпросталась из мезонина на крутую узкую лесенку, Игнаха ударил кулаком по столешнице:
— Ты, такая мать, што? Ты што тут, понимаешь,
— Ты на меня не гаркай и кулаком не стукай, — обозлился и Митька. — Я ведь тоже могу гаркнуть!
Сопронов, переламывая себя, улыбнулся:
— Ладно, ладно. Давай докладывай, как там у тебя… Данило да Гаврило велики ли паи внесли?
— А приходи-ко сам да и погляди! — сказал председатель ольховского колхоза и перекинул через порог негнущуюся ногу. — Тут рядом…
Дверь сильно хлопнула. Бешенство жаркой волной окатило Игнаху Сопронова: «Ну, паранинец! Ты еще у меня попляшешь… — мелькнуло в сознании. — С хромой-то ногой…» Голова закружилась, тошнота подступила к горлу. Белая пена вскипела в уголках губ, Игнаха почувствовал, что теряет память…
… Он пришел в себя, лежа на остывающем мезонинном полу, — перед глазами розовела балясина обойного рисунка. Было холодно, голова нещадно болела. Сколько времени? Какое число? Что было, чего не было? Сопронов сел на полу и стал вспоминать…
Он вскочил на ноги, когда дошел до стычки с Митькой, быстро спустился вниз и долго крутил ручку телефона, кричал в трубку, вызывал административный отдел. Отдел молчал. Тогда Сопронов начал звонить Меерсону, доложил о «контрике» Усове, о злостном сопротивлении мероприятиям на территории Ольховского ВИКа. Меерсон посулил послать милиционера.
Сопронов как чумной вбежал «на куфню» к Степаниде, где она дневала и ночевала последнее время. Он турнул ее запрягать. Сам снова поднялся в мезонин, начал перелистывать старые волостные нехозяйственные книги, испещренные красными и синими галочками. Все, кто был отмечен красными галочками, числились в новом нынешнем списке, и Сопронов начал дополнять его за счет хозяйств, отмеченных синим тавром.
Весть о дополнительных твердых заданиях оказалась быстрее и легче на подъем, чем красногрудые снегири. Рано явились эти зимние птахи! Они вспархивали на снежный карниз мезонина, тормошились на усеянной сенной трухой площадке около исполкомовского крыльца. Летели слухи от деревни к деревне, обгоняя Таню с Носопырем и даже конного Африкана Дрынова, застрявшего в Ольховице у дальней родни.
… Митька Усов не знал, что делать с заявлениями. Уже почти вся Ольховица побывала за это утро в Прозоровском флигеле. Избу начисто выстудили. А люди пешие и конные уже из других деревень везли и несли Митьке заявления в колхоз. Усов совсем растерялся. Он велел жене запереть дом и заковылял к сельсовету. «Нет, лучше в лавку», — одумался он на ходу. Усов не мог ничего придумать, кроме как купить для начала бутылку… Что делать? Неужто опять мириться с Игнахой? К вечеру во многих деревнях люди слышали бабий плач. Ночью в иных домах не зажигали огня. В темных зимовках чувствовалось сдержанное движение и громкий шепот, мелькали по сенникам и подвалам отблески приглушенных фонарей. Попавшие в новый список грузили на санки сундуки и кадушки, завязывали в узлы женские юбки, наподольницы, одеяла, холсты, шубы, девичьи атласовки, ружья, кружева, часы, выделанные кожи. Швейные машины, самовары и фарфоровую посуду заворачивали в половики. Кожи скручивались в рулоны, муку и зерно таскали из амбаров прямо в мешках…
Все это пряталось по гуменным перевалам в засеках, в овинах либо зарывалось прямо в снег.
Еще засветло вернувшись в Шибаниху, Селька Сопронов почуял что-то и начал шнырять по деревне вместе с ватагой подростков.
Ночь была темная, облачная, но от снега исходил мутный, едва заметный свет. Хоромы, бани, амбары издали казались одной сплошной чернотой. Поблизости же хорошо обозначались и проулки, и дорожки от дома к дому.
Сельке стало стыдновато за свою должность, когда ватажка начала кататься с горы на новожиловских дровнях. Он бросил компанию и уже нащупал было в кармане ключ от красного угла, но в проулке между орловским и лошкаревским домами заметил две темные фигуры. Селька шмыгнул поближе и замер, как кот, охочий до воробьев. Люди удалялись в огород и дальше, они тащили что-то к погребу. Селька прыжками подвигался за ними, прислушивался. Мягкий свежий снег не скрипел под валенками. Когда ему стало ясно, что в погреб что-то прячут, он торжествующе побежал обратно к ребячьей ораве…
За ночь Селька выследил еще двоих укрывателей. Ему стали известны еще два тайника: один в избушке старухи Тани, другой в снегу за гумном Евграфа Миронова. Селька весь ликовал от возбуждения и предстоящего справедливого, как ему казалось, наказания виновных. Но особенно волновало его содержимое того тайника, что был за гумном, прямо в снегу. Хотелось сразу бежать туда. Но Селька сдержался.
Он вернулся домой далеко за полночь. Ворота в зимовку были не заперты. Селька повернул за собой завертыш и открыл двери. Пахнуло скотинным духом: за печью уже с неделю стояла суягная, теперь колхозная овца, так как в хлеву двери висели на одной петле.
Павло Сопронов за эту осень совсем обезножел и уже не мог без помощи слезать с печи.
От самого покрова Игнаха и его жена Зоя жили в одной избе, вместе с отцом и Селькой. Братанам надоело таскать отца из избы в избу, да и дров требовалось теперь вдвое меньше. Зоя неожиданно для себя забрюхатела и стала добрей к Сельке и свекру, хотя все время и собиралась уехать жить в. Ольховицу. Игнаха готовил там квартиру в прозоровском доме. Пока он ездил в Шибаниху на исполкомовской лошади, но частенько, как и сегодня, не ночевал дома. Селька не стал зажигать лампу, улез на полати, положил под голову узел с овсом и уснул счастливый. Он спал, не слушая отцову ворчбу, спал крепко и без движений. Вдруг, уже под утро, он вздрогнул от какого-то радостного ожидания. Сон мгновенно исчез. Селька без единого звука сумел обуться и спуститься с полатей, натянуть дубленку и чью-то, кажется, не свою, а отцовскую баранью шапку. Половицы на мосту еще не успели промерзнуть и не скрипели, ворота тоже. Селька пересек улицу спящей Шибанихи и в темноте бегом пустился в сторону мироновского гумна.
VIII
Куземкин пробудился в то утро часу в четвертом. Он не мог больше уснуть, ворочался до рассвета. Как это так все получилось? Он ведь теперь не просто Митька Куземкин, а Митрий Митревич да еще и председатель колхоза «Первая пятилетка»? За какие-то считанные часы судьба круто переменилась и перемешала в голове все мысли. Вот что значит поддержать районную власть! Митька знал: не подай он первым свой голос в избе у Кеши, ничего этого с ним сейчас не было бы…
Все в нем ликовало и дрыгало, он готов был прыгать с полатей, на которых сейчас ворочался, готов зажигать лучину и будить брата Санка, матку да, пожалуй, и всю Шибаниху. Это хорошо и приятно. Но, с другой стороны, у Куземкина болела душа, он не знал, что надо делать и с чего начинать день.