Кануны
Шрифт:
— Чего поисть принесла?
— А чего дают, то и ешь, не спрашивай! — Палашка оглядывала кабинет. — Тилифон-то звонит?
Она сняла трубку, сдвинула на плечо толстую, словно соломенный жгут, косу и приставила трубку к своему маленькому загорелому на сенокосе ушку. Микулин следил за каждым ее движением, лихорадочно прикидывая, что делать дальше.
— Так. Полрыбника, полналитушки. Пойдем-ка наверх, у меня тут и ножика нет.
— Ничего не слыхать. — Палашка повесила трубку. — Только вроде водичка капает.
— Ножика, говорю, нет.
— Ломай, — сказала
— Нельзя тут. Мыши будут копиться. Рабочее место. — Он решительно звякнул ключами. — Надо наверх. Бери уколочей да пошли.
Он нарочно не глядел на нее, но лопатками, всею спиной чувствовал ее мимолетную настороженность и покраснел. Она же неожиданно и быстро собрала пироги и, стуча каблуками, побежала наверх, по коридору и лестнице. Добравшись до двери бывшего сопроновского мезонина, Микулин, тайно торжествуя, отпер висячий замок. Все шло пока, как было задумано.
Мезонин оставался таким же, каким был в тот день, когда Сопронова снимали с ячейки. Тот же стол и те же стулья, только на чистом, промытом полу лежал дубленый сельсоветский тулуп да полмешка запасного овса, служившего подушкой. Микулин частенько тут ночевал, особенно после собраний. В сопроновском столе бумаг уже никаких не было, Микулин складывал туда ребячьи самодельные ножики и гирьки на ремешках, отобранные на гулянках и деревенских праздниках.
В мезонине Палашка неожиданно переменилась и, притихшая, встала к окну. Микулин, за обе щеки наворачивая кусок пирога, ходил по полу с фальшиво-простецким видом.
— Чьи пироги-то?
— Да божаткины. — Палашка не обернулась к нему.
— От Пачиных, что ли? А меня Данило тоже в гости зовет.
Чем проще старался быть Микулин, тем хуже у него получалось. На душе было неловко. Стыд маял председателя. «Сейчас бы выпить для смелости, — подумал он мельком. — Сразу другое дело бы».
— Ты чего отвернулась-то?
Палашка молча водила по стеклу пальцем. Микулин отодвинул пирог, подошел к ней.
Сколько раз сидели они по осенним ночным сеновалам, по баням либо на зимних игрищах у столбушек, сколько раз целовались и обнимались! И все было просто, все получалось раньше как-то само собой, а тут почему-то вдруг стало Микулину стыдно и как-то не по себе. Рука не подымается обнять Палашку за плечи. Микулин не узнавал ни себя, ни сударушку… Он все же набрался смелости — обнял ее, но она отодвинулась от него. Он обиделся, и от этого всю неловкость сняло с него как рукой.
— Ты чево?
— А ничего, — отпихнулась Палашка. — Чево жмесся ко мне? Ты ко мне лучше не жмись.
— Женись, тогда и жмись, — невесело догадался Микулин.
Палашка вдруг заплакала, завытирала глаза платочком. Микулину стало жалко ее, но он тут же вспомнил слова Данила Пачина, сел на сопроновский стул и, чувствуя, как копится в нем какая-то буйная безудержная и сладкая сила, закурил. Он глядел на мягкие Палашкины плечи, на расстоянии ощущая тяжесть ее толстых и длинных кос, зная их запах. Потом глаза Микулина сами окинули широкие девичьи бедра и ноги в новых черных без чулок полусапожках. Он тихо позвал ее, но она не подошла
— Отстань к водяному! — Палашка вырвалась. — Нечего. Кобель — дак кобель и есть.
— Да какой я кобель? Чего мелешь? — Микулину снова стало обидно. — Ну, Палата…
Она вытерла слезы, улыбнулась. Он неприкаянно сидел на столе, и теперь уже ей самой стало жалко его. Она присела к нему и своей гребенкой расчесала ему волосы.
— Ой, Коля… Коля, Коля, Миколай, наших девок не пугай.
— Напужаешь… вашего брата.
— Я ведь вижу… как маешься.
— Не могу, Палаша… Нету больше никакого терпения.
— Я, может, тоже не могу. — Палашка опустила ресницы… — А ты бы не разжигал сам-то себя.
— Кто кого разжигает? — крикнул Микулин. Он лег вниз лицом, упал на тулуп, скрипя зубами, и зарылся в овчину, затих.
Палашка присела около него.
— Миленькой…
Он повернул голову, взглянул на девку одним красным бешеным глазом:
— Иди-ко… Хошь, сейчас распишем сами себя? Вот, печать в кармане… Чуешь? — он притянул ее к себе. — Я… верное слово. Ну? Палаша…
И зажал ее голову в сгибе своей левой руки. Он притянул ее к себе, его другая рука, без его ведома, нежно, но сильно давила, металась от плеч к бедрам и обратно, а Палашка, как тогда, в масленицу, вдруг сразу обмякла и сцепила свои руки у него на плечах. У Микулина все поплыло куда-то перед глазами, он был сейчас на седьмом небе.
— Ладно… — шептала сама не своя Палашка. — Погоди ужо…
Она уже отстегнула на спине под платьем какую-то пуговку, как вдруг внизу, словно с другого света, послышались голоса и сильный стук.
Микулин похолодел, Палашка затихла. Стук повторился…
Микулин, собирая в одно место всех богов, спрыгнул с тулупа на ноги. Он с края окна поглядел на улицу и обомлел: ерохинский под седлом жеребец стоял уже у коновязи привязанный. Другую лошадь, тоже под седлом, привязывал замнач. ОГПУ Скачков.
— В попа мать… в три попадьи… — Микулин схватил со стола замок. — Стой, сиди, Палагия, тут! Я сичас…
Он выскочил из мезонина, замкнул дверь на замок и побежал было вниз к двери, но на середине лестницы одумался. Побежал обратно, открыл. Палашка стояла на коленках, поджимая живот от неудержимого смеха.
— Стой! Чего скалишься? Беги сразу, когда я их в кабинет проведу.
— Ой, мамоньки… — смеялась Палашка. — Ой, не могу, держите меня…
— Чего смешного дуре? — Микулин бросился открывать.
Двери внизу, казалось, вот-вот вышибут. Председатель вынул из скоб засов и, подавляя желание исколотить этим засовом всех, кто попадет под руку, распахнул исполкомовские двери.
— Ты, Микулин, что, спишь? — крикнул Ерохин и ступил вперед.
— Так точно, товарищ Ерохин, — сказал Микулин. — Сморило маленько, видать, перед дождиком…
— Я тебе покажу дождик! — закричал Ерохин. — А где Веричев? Усов? Немедленно собрать ячейку! Двадцать минут сроку.
«Пусть покричит, — подумал Микулин, опомнившись. — Первая брань лучше последней».