Капитальный ремонт
Шрифт:
Но какое-то движение за решеткой привлекло его внимание (потому что каждое движение людей казалось относящимся непосредственно к его судьбе) - и неустойчивые, встревоженные мысли разом вылетели из головы, оставив в мозгу едва заметный след. Так исчезают при внезапном пробуждении сонные видения, в которых все как будто было ясно, неумолимо логично и реально. Фантастические планы и яркие убеждающие слова пропали, а в решетке выступила действительность.
Отсюда, из карцера, было видно не все шпилевое отделение. И когда спустившийся сюда мичман Гудков отозвал в сторону караульного начальника, мичмана Кунцевича, оба они оказались не видны. Зато хорошо был виден Волковой, и по тому, как часто перелистывал он страницы, и по напряженному выражению его лица Тюльманков угадал, что он не столько читает, сколько пытается вслушаться в разговор офицеров. Потом Волковой быстро поднял на Тюльманкова свои глубоко спрятанные под густыми бровями глаза, и Тюльманков спросил его взглядом же: "Чего они там?" Но Волковой тотчас опустил глаза и еще напряженнее нахмурился, стараясь связать долетавшие до него обрывки слов.
И тогда в рамку решетки опять вступил мичман Кунцевич, и было видно, как он, наклонившись над постовой ведомостью, повел пальцем по графам и, остановившись на часовых третьей смены, поднял голову и поискал глазами разводящего унтер-офицера.
– Хлебников! Выведи арестованного! Проводишь в кубрик, переоденешь в черное... Мичман Гудков об остальном распорядится... Волкового в конвой возьмешь, до смены обернется...
Конвой? Тюльманков вскочил, торопя события. Ждать дальше было немыслимо. Конвой? С корабля? Куда же?
Хлебников раскрыл решетчатую дверь, Волковой взял винтовку и встал смирно, пропуская мимо себя Тюльманкова, и только тогда тот увидел в руках мичмана Гудкова измятые знакомые конверты и вчетверо сложенную небольшую газету. Сердце отчаянно заколотилось, и бессильная злоба сжала кулаки до боли в суставах. Все стало ясным.
Письмо Эйдемиллера и газета "За народ" хранились Тюльманковым в месте, где их никто не мог обнаружить: в специальном кармане малого парусинового чемодана, искусно пришитом внутри так, что он никогда не бросался в глаза при еженедельных осмотрах. Наличие писем и газеты показывало, что вещи его тщательно, с кропотливым ощупыванием каждой складки, были обысканы. События грозно нарастали, и непонятное распоряжение переодеть его в береговое платье открыло свой жуткий смысл: охранка.
Он оглянулся испуганно и затравленно. Матросы караула равнодушно стояли и сидели в привычных позах вынужденного безделья, и никто не понимал обличительного и страшного значения писем и газеты, которыми мичман нервно похлопывал по ладони. Никто, кроме разве Волкового, который не раз читал письма Эйдемиллера и самую газету. Но и он упорно отводил глаза, очевидно, боясь выдать свое понимание.
Нервная тошнотная тоска охватила Тюльманкова. Завыть, закричать, броситься на Гудкова или вырвать из рук Хлебникова винтовку и выстрелить в Гудкова, потом в Кунцевича, - что-то нужно было немедленно сделать, пока он еще здесь, где матросы, а не жандармы, пока есть еще крупица надежды, что его поддержат... Волковой поддержит первый. Потом еще кто-нибудь из караула, хоть двое, трое... этого же достаточно! Остальные не будут стрелять в своих... Потом выбежать на палубу, стреляя в офицеров, призывая к восстанию... Тюльманков повел вокруг почти безумными глазами, и Хлебников тотчас придвинулся к нему вплотную.
– Но-но, не дури, - сказал он испуганно.
– Вашскородь, дозвольте связать, ишь, кулаки-то...
И тогда все посмотрели на руки Тюльманкова. Кулаки действительно были сжаты так, что напружились большие синие жилы. Волковой тоже подошел к нему вплотную и подтолкнул его вперед.
– Иди... ты...
– буркнул он мрачно, и в этой интонации Тюльманков услышал бесповоротное осуждение и окончательно убедился, что и Волковой не поддержит его, если он сейчас кинется на офицеров. Он криво усмехнулся и хотел что-то сказать, но Волковой грубо толкнул его к трапу. Мичман Гудков отступил, давая им дорогу, и так - Хлебников впереди и Волковой сзади - они поднялись по трапу наверх.
Восемнадцатый кубрик был совершенно пустой, все люди работали - кто на мачте, кто на погрузке снарядов. Рундук Тюльманкова оказался беспощадно перерытым сверху донизу, и, когда Тюльманков, едва различая вещи в наплывавшем в глазах тумане, полез в малый чемодан за чистой форменкой, пальцы его запутались в отпоротом кармане чемодана. Ловок мичманок! Не хуже жандарма, нюхом берет! Тюльманков выпрямился и встретился с тяжелым взглядом Волкового, стоявшего совсем рядом. Хлебников в стороне деловито рылся в большом чемодане, доставая черные брюки, и поэтому Тюльманков смог наконец шепнуть то, что кипело внутри:
– Продаешь, Волковой?.. Как весной - кочегаров?.. Та-актика!..
Волковой с открытой ненавистью смотрел на него маленькими своими хмурыми глазами.
– Молчи, - шепнул он в ответ, едва шевеля губами, - анархия задрипанная! Добился обыска? Из-за ерунды организацию проваливаешь, сволочь... Хоть в охранке-то не глупи... помолчи...
Хлебников швырнул штаны, и они упали на плечо Тюльманкову.
– Не проедайся тут, жив-ва! Надевай барахло, нечего чикаться, не на свадьбу!
И опять - Хлебников впереди и Волковой сзади - они вышли на верхнюю палубу. Горнист только что сыграл отбой, и тяжело дышащие люди сидели там, где их застал этот сигнал, - на не донесенной до горловины угольной корзине, на беседках, спускающихся в баржи, на кучах угля - и торопливо курили, пользуясь пятиминутным перерывом утомительной погрузки. Никто не понимал, почему и куда ведут со штыками Тюльманкова, и его провожали равнодушным взглядом. Отчаяние овладело им, - отчаяние, жалость к самому себе и ясное ощущение, что никогда больше он не увидит этих людей, матросов "Генералиссимуса", за которых он идет сейчас в охранку, а оттуда в тюрьму или на каторгу... Товарищей, за которых он боролся четыре года, с которыми вместе он должен был поднять на место андреевского флага - красный... Матросы! Это были матросы, умевшие овладеть "Потемкиным", умевшие умирать на "Очакове", матросы Свеаборга и "Памяти Азова"... Чего же они сидят на угле, измученные погрузкой, сидят на палубе корабля, осужденного царем на близкую гибель в бессмысленной, ненужной народу войне, - сидят и молчат, вместо того чтобы действовать - так, как они умели действовать в девятьсот пятом году?.. Безумные и яркие мысли побежали в мозгу по старым следам, оставленным роем фантастических планов, рожденных там, в карцере, - и Тюльманков потерял над собой власть.
Неожиданно для Волкового он метнулся в сторону и вскочил на огромный плоский гриб вентилятора, сорвав фуражку, воспаленный и страшный.
– Товарищи! Матросы!
– крикнул он хрипло.
– Довольно терпеть царских псов - офицеров! Товарищи, вспомните, чему мы вас учили, разбирайте оружие, скидывайте власть!
– Молчать!
– тонко всхлипнул Хлебников, щелкая затвором.
– Слазь! Стрелять буду!
– Чего сидите, чего ждете?
– обезумев, кричал Тюльманков.
– К винтовкам! Бей офицеров!.. Товарищи же... да кто же тут есть из боевой организации, подымайте же людей!
– почти заплакал он, обводя матросов глазами в страшной тоске безответья, и вдруг сильный удар прикладом под коленки сшиб его с вентилятора.
Упав, он увидел искаженное лицо Волкового, навалившегося на него.
– Сам пристрелю, - сквозь стиснутые зубы сказал он в самое ухо, скручивая ему руки назад.
– Провал готовишь, сволочь?
К вентилятору бежали уже унтер-офицеры с темными от угля и сосредоточенно нахмуренными лицами. Хлебников, кинув винтовку, бестолково и ожесточенно зажимал ладонью перекошенный рот Тюльманкова. Белый китель Шиянова мелькал среди черных матросских фигур, быстро приближаясь. Матросы стояли, отводя от вентилятора глаза. Все это было так быстро, неожиданно и невероятно, что вряд ли кто понял, к чему призывал Тюльманков.