Капитальный ремонт
Шрифт:
И, пожалуй, так было лучше.
В "Плане операций морских сил Балтийского моря на случай европейской войны на 1914 год" находились такие горькие истины, что если бы они отразились в синих пакетах, это могло бы порядком подпортить умонастроение тех, кто должен выполнять предначертания Генмора. С первых же страниц вводной своей части "План операций" с откровенным мужеством - или, наоборот, с мужеством откровенности - сообщал, что ни о каких операциях, собственно говоря, не может быть и речи. Для этого попросту не хватало сил: из четырех находящихся в строю линкоров два - "Слава" и "Цесаревич" - осенью становились в ремонт, а из крейсеров два, типа "Адмирал Макаров", требовали замены котельных установок. Что же касается минных судов - как надводных, так и подводных, - то с ними, пояснял План, "дело обстоит серьезнее всего: этот род оружия, не возобновляемый в течение девяти лет, выслуживает последние сроки боевого значения, а в большей части совсем его утратил"*. В отношении портов План с удивительным спокойствием сообщал, что Свеаборг и Ревель, на которые, по оперативным требованиям, будет вынужден базироваться флот, "в 1914 году остаются в том же состоянии, как и ранее, то есть не могут обслуживать даже и те бригады, которые в них находятся", потому что не имеют доков, лишены погрузочных средств для быстрой мобилизации, в частности для снабжения судов топливом.
______________
* Соображения, приведенные в кавычках здесь и далее, цитируются по подлинному "Плану операций".
И так как третья балтийская база - Либава - была заранее предназначена к эвакуации в первые же дни войны (ибо армия ее защитить не сможет), то по всем этим причинам оперативная зона флота была сведена Планом почти до размеров пресловутой Маркизовой лужи: к востоку от меридиана Гельсингфорса. Рижский залив, который имел большое оперативное значение для защиты правого фланга нашей армии, и Або-Оландская шхерная позиция в устье Ботнического залива, важная в случае ожидаемого Планом выступления Швеции, из игры совершенно исключались. Объяснялось это тем, что "с имеемыми силами можно говорить только о первом оперативном направлении противника" - то есть о действиях его против столицы. О Балтийском же море и думать нечего было: План исключал и его, ибо "подавляющие силы противника создают невозможность в текущем году каких-либо операций в открытом море".
Короче говоря, "План оперативных действий" сводился к глубоко обоснованному "Плану оперативного бездействия" морских сил Балтийского моря. Тот сложный, громадный, весьма дорогостоящий организм, который именуется флотом и управляется мыслью и заботами Морского министерства и Морского генерального штаба, мог проявить свою боевую активность лишь в том, чтобы осуществить постановку центрального минного заграждения на линии Ревель Порккала-Удд, что и так давно было известно не только адмиралам, но первогодкам-мичманам.
Именно об этой операции столь торжественно и пышно сообщали сейчас синие пакеты, открывая наконец кораблям Балтийского флота так долго скрываемую от них военную тайну.
Этот исторический момент был добросовестно отмечен унтер-офицером Хлебниковым. В караульном журнале линейного корабля "Генералиссимус граф Суворов-Рымникский" на странице четырнадцатой было записано корявым его почерком:
Пост No 3
17 июля 0 ч.07 м.
Снята пичать ниж. отдел. сикретново шкафа.
Под этим должны были стоять подписи лейтенанта Бутурлина, заведующего секретными документами, и мичмана Кунцевича, караульного начальника. Но подписей не было, и это обстоятельство тревожило Хлебникова значительно более, чем загадочный конверт, появление которого несомненно предвещало какие-то грозные события.
По инструкции караульной службы на посту No 3 имеют доступ: к денежному ящику - ревизор корабля, а к секретному шкафу - офицер, заведующий секретной перепиской. Когда кто-либо из них снимает или накладывает печать, при этом, кроме разводящего, должен присутствовать и караульный начальник, что и отмечается его подписью в журнале. Но в этот суматошный день печать на верхней дверце секретного шкафа как была снята утром, так и не накладывалась, потому что лейтенант Бутурлин все время лазал в шкаф, доставая и кладя обратно разноцветные папки, и разводящий то и дело выбегал на звонок, чтобы отодвинуть от дверцы часового, который подчиняется только ему одному. Однако вторая печать - нижняя - оставалась все же на месте и при смене караула была передана мичману Кунцевичу в неприкосновенности. Пренебрежение, с каким лейтенант Бутурлин обошелся в спешке с нижней, столь тщательно охраняемой печатью, не только не приказав вызвать мичмана Кунцевича, но даже не предупредив Хлебникова о намерении открыть нижнее отделение, оборачивалось теперь прямым нарушением инструкции.
Вспотевший и растерянный Хлебников, переминаясь с ноги на ногу в томительном ожидании возвращения Бутурлина, стоял рядом с Волковым, бесполезно охраняя опустевшее вместилище грозного пакета и поглядывая на предбанник. Лейтенант все не выходил. "Потом!.." Ему-то легко цыкать, а разводящему что делать? Может, бежать прямо до мичмана Кунцевича и признаться, что прохлопал?.. Вот ведь куда завернуло, мать честная, исправный унтер-офицер, службу назубок знает, а тут обгадился как!.. Понятное же дело: его и допускать-то до дверцы не следовало... Как увидел, куды он полез, так и доложить: виноват, мол, вашскородь, так что не имею права допущать, дозвольте караульного начальника вызвать... Да разве все сообразишь, ведь как заавралил! Раззвонился без продыху, что твоя боевая тревога, а теперь отвечай...
Волковой, который за время этой суматохи успел незаметно оправить ремень подсумка и убедиться, что заветный пакет ничуть не выделяется на груди, со злорадством посматривал сбоку на Хлебникова, отлично понимая его мучения. Тот, расценив его взгляды по-своему, качнул головой и озабоченно чмокнул губами, ища сочувствия, но тут же замер и подтянулся: невесть откуда взявшись за спинами матросов, тащивших огромный куль, прямо к нему шел мичман Гудков. Поджатые губы и прищуренные глаза доказывали, что мичман порядком обозлен. Хлебников, сразу поняв в чем дело, обмер. Вот ведь денек выпал, туды его в печенку!.. То одно, то другое...
– Ты чем думаешь? Задом думаешь, скотина?
– негромко спросил Гудков, подойдя вплотную.
– Где расписка? До утра ждать буду?
Хлебников торопливо полез в подсумок, и Волковой спрятал улыбку.
– Так что на посты пришлось разводить, вашбродь. Справился - хотел до вас проситься, а тут лейтенант Бутурлин вызвали.
– Хотел... Ты понимаешь, что тебе доверено? Я жду, старший офицер ждет, а он...
И Гудков выругался длинно, неостроумно, но очень обидно, что, впрочем, Хлебников принял как должное, всем потным лицом выражая преданность и только помаргивая глазками. Гудков в раздумье поднял и опустил брови, повертел в руках расписку и двинулся к двери ливитинской каюты. Волковой проводил его взглядом: иди, иди, самое тебе время о жандармском докладывать, благословит тебя ротный... Вот ведь как озлился, когда ему про прицел сказали! Если его теперь еще и мичман раздразнит - ей-богу, пойдет к старшему офицеру выручать Тюльманкова: без него, мол, башня - как без рук, а тут война на носу... Чудак - ему бы только башня, ничего под носом не видит, Кудрина уговаривал на сверхсрочную оставаться, нашивки обещал!.. На миг Волковой и сам поверил: может, и впрямь заступится?..
Гудков подошел к двери, и едва он постучал, как Ливитин появился в коридоре. Было похоже, что он ждал этого стука, - так быстро открылась дверь. Но тут же он с разочарованием сказал:
– Ах, это вы? Извините, я серьезно занят.
Гудков, как обычно, значительно поднял брови:
– Но, Николай Петрович, я хотел доложить вам о Тюльманкове...
– Я понимаю. Может быть, после? Повторяю, я сейчас занят.
И дверь не очень вежливо закрылась, щелкнув замком. Гудков пожал плечами и пошел по коридору, сторонясь матросов, которые опять заполнили офицерский отсек, таща мешки с мукой и ящики. Ливитин же, оставшись в каюте, закурил и снова лег на койку, рассеянно глядя перед собой.
В каюте горела одна только лампа - та, которая стояла на письменном столе. Зеленая лодочка глухого ее абажура была повернута так, что сноп лучей ударял в угол, туда, где сверкало толстое стекло портрета. От этого каюта была погружена в легкую воздушность отраженного света, обманчиво раздвигавшего ее тесный металлический куб, и вся она - вместе с привычными вещами, книгами, фотографиями - приобретала нужную нереальность.
Этот призрачный успокоительный свет излучали обнаженные плечи Ирины.