Капитан Быстрова
Шрифт:
В избе Елизаветы Быстровой сидели за столом три немецких солдата и с молчаливым вниманием наблюдали за хозяйкой, которая готовила им постели. Хорошо, что староста Григорий был чужим, присланным человеком. Знай он, что Наташа в Красной Армии, и доложи немцам, не снести бы головы Елизавете Быстровой от этих вот, что спать любят помягче.
Окончив с постелями, женщина взглянула на солдат:
— Вот… Готово…
— Гут! Данке шён, фрау русс! — ответил один из них.
Немцы
— Фрау русс, — покрутил пальцем над столом рыжий.
Елизавета молча подала тарелки, ножи и вилки. Она собралась выйти, когда тот же рыжий солдат задержал ее и пригласил к столу:
— Зетцен зи, зетцен зи… Ферштейн?..
— Нет, спасибо, — наотрез отказалась Елизавета, энергично поведя рукой. — Избави бог!..
Тогда рыжий меланхолично пожал плечами и протянул ей банку консервов:
— Битте!
Елизавета удивленно посмотрела на него и отрицательно мотнула головой.
Рыжий опять пожал плечами. «Как угодно», — сказало его лицо, и солдаты потеряли к Елизавете всякий интерес.
Она подняла с полу матрац и дерюжку, чтобы вынести их в сени и устроить там постель для себя и Николушки.
Когда она вернулась в избу, солдаты играли в карты. Рыжий тасовал колоду. Увидев вошедшую Елизавету, один из солдат показал на грязное белье, брошенное на пол.
— Мыла нет, — поняв, чего от нее хотят, ответила Елизавета.
— А-а! — догадался немец и, порывшись в ранце, подал ей кусок туалетного мыла.
Елизавета показала рыжему забинтованную руку, случайно обожженную три дня назад, и жестами объяснила, что стирать ей трудно.
В ответ эсэсовец что-то сострил по-немецки, и его друзья весело рассмеялись.
— Арбайтен, арбайтен… Работайт… Нитшево…
Дверь избы тихо скрипнула и отворилась — на пороге стояла Наташа.
Увидев немцев, она невольно отшатнулась, но мгновенно поняла — отступать нельзя: показать свой испуг, Даже удивление было бы непростительной оплошностью.
К счастью, Елизавета не узнала дочь. То ли потому, что не ждала ее, то ли потому, что в прокуренной полутьме избы она не могла как следует разглядеть вошедшую.
Плавно ступив вперед, Наташа спокойно и вежливо поклонилась немцам.
— Гутен абенд! — ответил рыжий, мельком взглянув на деревенскую девушку.
Наташа показала на Елизавету, поясняя, что пришла к ней.
— Битте, битте! — ответил немец, раздавая карты.
Наташа строго посмотрела матери в глаза. Сердце Елизаветы дрогнуло: она узнала дочь, хотела крикнуть, броситься к ней, заплакать, обнять, но сила разума заставила ее промолчать и замереть на месте.
Она поняла строгий взгляд дочери. Ни одним движением не выдала своего волнения, ни одна морщинка не шевельнулась на ее внешне безучастном ко всему лице. Только глаза странно заблестели и в глубине
— Соседка, я за спичками, — тихим и спокойным голосом сказала Наташа. — Кончились у нас, а надо самовар поставить…
— Идем, я в сенцы перебралась. Здесь военные живут…
— Идемте. Зачем мешать? Пусть отдыхают, — так же спокойно и мягко проговорила Наташа.
Дрожащими руками Елизавета подобрала грязное белье, и обе женщины неторопливо вышли.
Немцы, увлеченные картами, не обращали внимания на забитых русских баб.
В сенцах, озаренных слабым светом коптилки, Елизавета швырнула белье и бросилась к дочери. Наташа испуганно и предупреждающе подняла к губам указательный палец, сверкнув в сторону дверей полными слез глазами.
Без единого слова, без единого звука они обнялись и горько, беззвучно заплакали.
Елизавета гладила плечи и волосы, целовала лицо дочери и, ослабев от пережитого волнения, опустилась на колени и стала торопливо и горячо целовать ее руки. Наташа неподвижно стояла и плакала, роняя крупные слезы на голову счастливой и страдающей матери.
В открытую дверь со двора вошел Николушка и, увидев мать на коленях перед незнакомой женщиной, остановился в недоумении. Неизвестная стояла спиной к слабо мерцающей коптилке; ее лица мальчик не мог рассмотреть. Не понимая происходящего, он оробел, попятился было назад. Может быть, мать не хотела, чтобы он видел такое ее унижение перед чужими людьми? Не вымаливала ли она чего-нибудь от отчаяния и нужды?
Взявшись рукой за скобку двери, он услышал очень тихий, но такой знакомый голос сестры:
— Николушка, молчи… А то пропадем… Это я… Узнаешь?
Он бросился к Наташе.
Обхватив его голову, она крепко поцеловала брата, а тот неотрывно смотрел в сестрино лицо, словно не веря себе — она ли это?
Губы мальчика задрожали. Он уткнулся носом в ее грудь. Худенькие, неокрепшие плечи подростка затряслись, горячее влажное дыхание припекало грудь сквозь кофточку.
Наташа молча гладила Николушку по мягким шелковистым волосам.
— Вырос ты, братик, — шептала она. — Как давно мы не виделись. Ты и позабыл, поди, меня? В сороковом лишь три дня дома побыла. А о Паше что ж молчите?
— Паша у немцев… Угнали ее в Германию…
Николушка вдруг встрепенулся:
— Пойду я… Посмотрю, как бы кто чужой не зашел. Предупрежу тогда.
Осторожно скрипнув дверью, он вышел на крыльцо.
Мать и Наташа остались в сенцах одни.
Как ни хотелось им продлить радость свидания, Наташа понимала, что ей надо скорей уйти из деревни. За дверью играли в карты лютые враги, готовые растерзать ее, доведись им узнать, кто она такая…
— Как же так, маманя? У вас полно немцев, — шептала она, — а мне говорили, в Пчельне их нет.