Капитан Филибер
Шрифт:
Бешеная Река вышла из берегов, волны затопили степь, серая хлябь с каждым мгновением поднималась все выше, тени наливались свинцовой плотью, подступали со всех сторон. Воды невидимой Реки стали стеной, окружили, взметнулись прямо к горячему небу…
— Когда вы начнете наступление на германском фронте, — голос человека в пенсне неожиданно дрогнул. — Донская армия не будет вести военных действий против сил Донецко-Криворожской республики. Можете снимать войска с наших границ. Вооружение из прифронтовой полосы мы передадим вашим отрядам. Это… Это все, что я могу сделать, господа.
Призраки сгинули, вышедшая из берегов Река растаяла без следа. Остался горячий день, желтая степь, далекий террикон у горизонта, недвижное тело у ног тех, кто посмел бросить вызов свинцовым волнам. Они этого не знали.
Михаил Гордеевич Дроздовский вновь присел на корточки, взялся на руку, все еще сжимавшую «Маузер» модели 1910 года. Подождал немного. Резко выпрямился:
— Господа, пульс! Он… Филибер жив!..
Ад — черная бездна, полная неизреченной боли — не отпускал, тянул в свои глубины. Кровь из простреленного сердца толчками выплескивалась наружу, текла по груди, по расстегнутому кителю, по высохшей траве, по рукам тех, кто пытался приподнять тело и наложить самодельную повязку. Сердце билось, захлебываясь кровью, и с каждым ударом Ад отступал, пустел, становился логической абстракцией, пугалом для суеверных старушек.
Зато не ушла боль. Он очнулся от боли. Застонал от боли. Попытался закричать. Кровь плеснула в горло.
Он не мог думать, но мог чувствовать. Не только боль — что-то еще не позволяло уйти, скользнуть обратно в только что покинутую бездну. Что именно, он не понимал, удивлялся, пытался сообразить… Что — или кто? Мир, не желавший умирать со своим Творцом? Те, кому он был нужен этом Мире? Или просто день — яркий майский день года от Рождества Христова 1918-го — не желал вмещать в себя еще одну смерть?
Он так и не понял. Огорчился.
Открыл глаза.
Лабораторный журнал № 4
29 марта.
Запись двадцать первая.
Нашел песню про зуава. Слова Константина Подревского, музыка Бориса Прозоровского.
Пой, забавляйся, приятель Филибер, Здесь, в Алжире, словно в снах, Темные люди, похожи на химер, В ярких фесках и чалмах. В душном трактире невольно загрустишь Над письмом любимой той. Сердце забьется, и вспомнишь ты Париж, И напев страны родной: В путь, в путь, кончен день забав, В поход пора. Целься в грудь, маленький зуав, Кричи «ура»! Много дней, веря в чудеса, Сюзанна ждет. У ней синие глаза И алый рот. В плясках звенящих запястьями гетер, В зное смуглой красоты Ты позабудешь, приятель Филибер, Все, что раньше помнил ты. За поцелуи заплатишь ты вином, И, от страсти побледнев, Ты не услышишь, как где-то за окном Прозвучит родной напев: В путь, в путь, кончен день забав, В поход пора. Целься в грудь, маленький зуав, Кричи «ура»! Много дней, веря в чудеса, Сюзанна ждет. У ней синие глаза И алый рот. Смуглая кожа, гортанный звук речей Промелькнуть во сне спешат. Ласки Фатимы, и блеск ее очей, И внезапный взмах ножа. В темном подвале рассвет уныл и сер, Все забыто — боль и гнев. Больше не слышит приятель Филибер, Как звучит родной напев: В путь, в путь, кончен день забав, В поход пора. Целься в грудь, маленькийНачало эксперимента: 29 марта 2007 года, 11.43.
TIMELINE QR -90-0+40
Двое, давно покинувшие молодость, шли по аллее огромного, утонувшего в буйной весенней зелени кладбища. Не спешили. Мужчина лет шестидесяти в дорогом сером костюме и золотых очках опирался на тяжелую трость. Левая нога не слушалась — отставала, цеплялась за гравий носком модного ботинка. Мужчина не обращал внимания — привык, но быстро идти не получалось, и его спутнику приходилось сдерживать свой шаг. Этому было далеко за семьдесят, он был высок, худ и абсолютно лыс. На голой голове вызывающе торчали огромные уши. Костюм носил скромный — неопределенного темного цвета в крупную клетку. Из нагрудного кармана выглядывал кончик недорогой авторучки. Оба несли букеты, совершенно одинаковые. Сирень, большие тяжелые грозди.
Обоим приходилось бывать на этом кладбище часто — гораздо чаще, чем хотелось, поэтому они почти не смотрели по сторонам. Лишь иногда замедляли шаг возле знакомого креста, молча переглядывались, шли дальше.
Остановились возле Главного Мемориала — огромной темной пирамиды, окруженной сотнями надгробий без оград. Мрамор, серая «крошка», потускневшее золото, скромная «бронзянка», скрещенные кости и «адамовы головы» на эмалевых овалах.… Кресты, кресты, кресты… Тот, кто был постарше, кивнул, и оба прошли к самому высокому, блестящего черного гранита. Золотые буквы, еще не успевшие потемнеть и осыпаться, ярко горели на майском солнце. «Михаил Гордеевич Дроздовский. 1881–1954». Тот, кто был моложе, прислонил трость к массивном камню «голгофы», выпрямился. Руки по швам… Смирно!..
— Не скажу, что любил, — резко бросил ушастый. — Но вождей не обязательно любить. Без него совсем кисло стало. Плохо! Уходим, Сережа, уходим — в Небесный поход!..
Мужчина в сером костюме, молча кивнул, взял в руку трость, не удержал… качнулся. Твердая сухая рука сжала его локоть, поддержала. Тот, кого называли Сережей, виновато улыбнулся:
— Всю жизни был инвалидом. С детства — очки, теперь… Спасибо, Василий Михайлович!
— Кто бы жаловался! — старик фыркнул, дернул подбородком в сторону долгого ряда могил. — Им жаловаться надо, не вам. Они и хромать не могут. Не гневите Бога, полковник!
Дальше шли молча, не останавливаясь. Задержались лишь возле серого надгробия под массивным крестом с заметным издалека изображением Тернового венца. Букеты увядших цветов, старый венок у подножия… «Генерал от инфантерии Марков Сергей Леонидович. 1878–1935». Ушастый неодобрительно покачал головой.
— И здесь розно лежим. Удельные княжества! Там Дон — тут, понимаете ли, Кубань. Где угодно, только не рядом. А мы еще удивляемся, что продули! Вот она наша Россия — Сережа. Все, что уцелело…
— Это вы гневите Бога, ваше превосходительство, — за толстыми стеклами очков мелькнула невеселая усмешка. — От «красных» и такого не осталось, им своих из рвов по косточке доставать приходится… Наши, между прочим, тоже отдельно. Места не хватило, вы же знаете.
Старик не ответил, шевельнул плечом. Дальше шли, уже не оглядываясь — цель была близка. Ушастый спешил. Полковник Сережа старался не отставать, трость тяжело вдавливалась в гравий, на висках проступили капельки пота…
— Ну, вот… Считайте, дома.
Еще один крест — темно-красного, в цвет засохшей крови, гранита. «Партизанам Юга России. Дон. Кубань. Терек. Каменноугольный бассейн». Скрещенные кости, «адамова голова». Длинный ряд фамилий на плите…
Стояли молча, долго. Старик незаметным движением вытер влажные глаза.
— А знаете, чего сейчас пишут? — почти что выкрикнул он, пытаясь преодолеть смущение. — Пиитишка краснопузый вирш сочинить изволил. Про нас, про это кладбище. «Все-таки — русские. Вроде бы — наши. Только не наши скорей, а ничьи…» Вот, извините за непотребное слово, сволочь!