Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
От матери просьба привезти акационный мед и свежее постное масло, ну там, конечно, рыбу, а фрукты ни в коем случае не возить, так как в Москве их много и они сравнительно дешевы…
Акационный мед нужен отцу: у него гипертония, и врачи рекомендуют мед не гречишный и не липовый, а именно акационный, то есть собранный пчелами с цветов акации. Постное масло свежее нужно матери: у нее больная печень, ей нельзя есть животный жир.
Отец, мама!.. При воспоминании о них у меня где–то глубоко–глубоко, на самом донышке сердца, что–то защемило так жалостно и вместе болезненно, будто я что–то важное для них не сделал или не так сделал… Как же летит время! Вот я, оказывается, уже вырос, а отец и мать состарились. Гипертония у отца, болезнь печени у матери… Грустно!
Но почему я о них только теперь подумал со щемящей болью в сердце? Почему я вдруг так неожиданно понял, что они старенькие? До сих пор они для меня всегда были молодыми. А маме все, даже дядя Аркадий, человек, как он любил говорить, «разменявший седьмой десяток», даже он говорил: «А ты, Надежда, удивительно молода. Когда ты идешь с Сергеем (это со мной), нельзя сказать, что он твой сын, а ты его мать… Понимаешь, насколько ты молода?» И вот уже не молода моя расчудесная мамочка и стар отец… А до сих пор они для меня всегда были молодыми… До сих пор… А впрочем, что это я заладил: «до сих пор» да «до сих пор»? Уже битых два часа хожу я по Слободке: мне незачем идти в «Сельмаг», и не приглашали меня вторично на почту, а в чайной просто нечего делать, да и ни к чему стоять у автобусной остановки (я никуда не собирался ехать), и со Скибой уже обо всем переговорено: бензин будет выдан по первому требованию… Зачем же я захожу во все эти места по нескольку раз? Зачем я стою на причале и смотрю в море, хотя на горизонте ни одного корабля? Какое там! Даже ни одного облачка! Зачем, наконец, я сижу битых три часа на причале среди слободских мальчишек, ловко, «наподдев», таскающих бычков?
Все затем же, что я ищу встречи с Галинкой. С тех пор как увидел ее, постоянно думаю о ней, хотя и обманываю себя и делаю вид, что не думаю. Но разве сердце обманешь? Я думал о Галинке там, в море, встречая утреннее солнце, когда море, пески, небо — все тонуло в червонном золоте, при закате, когда смотрел на тревожно плывшие в дальние края облака…
Что это, любовь?
Темнеет. На берегу ни души. Слободка словно вымерла: все мужчины в море, где–то в районе мыса Кзантипа, на юге, берут лобана; а женщины заняты по горло: ремонтируют дома, убирают овощи с огородов, заготавливают впрок синенькие, собирают виноград, нанизывают на нитки готовую к вялению рыбу. В магазинах скучающе лузгают семечки «Вани» и «Гриши», на почте груды нераспроданных газет — некому покупать: мужчины, как уже было сказано, в море, а курортники давно разъехались. Жизнь, кажется, вся перекочевала в школу, где раздается знакомый всем всплеск голосов… А море не шелохнется и поблескивает в сутеми, как атласное покрывало. Не нравится мне такое море! Лучше бы волны, лучше бы ворчало оно, чем так вот лежать, как смирная, сытая кошка…
37
Данилыч сидел на узенькой скамеечке под окном горницы и усердно «смолил» папироску. Мрачное выражение лица никак не вязалось с его общим видом. В бане он, что ли, побывал? На нем чистая рубаха, волосы пышные, на щеках глянец, а усы — прямо литые из бронзы.
Хозяйка выглядела, как обмакнутая в мед пшеничная пышка. Она сидела на карликовой скамеечке, у летней кухоньки, перед лоханью, полной выдержанной в тузлуке рыбы, и нанизывала ее по одной на толстую капроновую нитку. И по мере того как на нитке набиралась сотня таранек, относила на вешала для вяления. Боцман, внимательно следивший за действиями своей хозяйки, к рыбе был равнодушен, хотя и много раз принюхивался к ней.
Никто во всей Ветрянской округе не умел так готовить под вялку тарань, как моя хозяйка. У нее покупали вяленую рыбу даже местные рыбаки. Все дивились, как это у нее получается такая изумительная продукция. Одни говорили, что у нее бочки особые; другие ссылались на соль: мол, у нее соль с Айгульского озера; третьи уверяли, что она имеет «рецеп особый» и в тузлук кладет какую–то кавказскую траву. Но что это за соль, какой «рецеп» и эта самая трава, никто не знал. Рыбачки пытались узнать, подкидывались к Марье — не сказала. Мужья поили Данилыча — тоже ничего не добились. Ее тарань просвечивалась, как сердолик, только у хвоста имела небольшую мутнотцу, под морскую воду. Была она в меру солона и не пересохлая, а так на зубах вроде хрустит и вроде «балансе делаеть», и всего в ней вдоволь: и мяса, и соли, и в особенности «скуса».
Когда я подходил к дому, хозяйка моя, как я уже говорил, нанизывала на нитки тарань. Мой приход вызвал заливчатый лай Боцмана, старавшегося, как я понял, выслужиться перед своим хозяином (пусть, мол, хозяин не думает, что, когда он был в море, я без него тут обленился).
Чрезмерное усердие пса и, вероятно, мое появление оборвали какие–то разговоры. Чувствовалось, что разговоры велись серьезные и стороны к соглашению не пришли… Но обе эти несогласные стороны как–то единодушно радостно встретили меня.
— А, Лексаныч! — сказал Данилыч и мигом поднялся. — А я — то думал, не загулял ли наш гость после моря!
Расплылась в улыбке и хозяйка.
— Добрый вечер, — сказала она и, не дав мне ответить, спросила: — Где же это вы пропали? Мы с Алек- сан Данилычем так за вами беспокоились, так беспокоились!
Сказав это, она сложила вывернутые губы бантиком и приветливо улыбнулась. Данилыч же поглядел на нее и иронически ухмыльнулся: мол, вот старая, ну и дает!
Я сказал, что был на почте и в правлении колхоза.
— Ах, что ж я, дура! — спохватилась она. — Извиняйте меня… Я зараз!
С этими словами она оставила рыбу, нитки, подошла к умывальнику, раза два постучала медным штырем — сполоснула руки, быстро вытерла их и кинулась накрывать на стол.
— Не беспокойтесь, — сказал я, — я уже сыт.
— Как это сыт? Рази в столовой накормят, как дома? Нет! Нет!
Что может сделать опытная женская рука! Стол мгновенно преобразился. Среди обилия нарядных южных овощей и фруктов, разных рыб во главе с несравненной таранью, среди малосольных, сражающе пахнувших пряностями помидоров хозяйка щедрым, царственным жестом поставила бутылку горилки. Боже, что сделалось о Данилычем! Но я не стану описывать этого, потому что его святая, честная натура в этот момент дрогнула, он сдался перед этим жестом, не подозревая всех последствий его. Горилка оказалась рыболовным крючком не только для Данилыча, но и для меня. Мы оба, как лопоухие ротозеи, «клюнули» на него.
38
Я сидел на носу лодки и смотрел вперед, в розоватую дымку горизонта. Было раннее утро. Борта лодки холодные и мокрые от росы. Седой росный налет блестел и на чехле мотора, и на шпангоутах, и даже на причальном кольце.
Море выглядело как стоячее болото. Легкий дымок испарений тянулся от него, как от парного молока. Недалеко от берега вскидывалась рыба. Это кефаль играла. Над нею, чертя острым крылом, словно алмазом по стеклу, резали воду чайки. Они пронзительно кричали, будто были обижены кем–то.
Наш выход в море задерживался из–за бензина. Наде же было мне послушаться Скибу!
— Завтра получите, — уверял он, — в любой час: хоть в три, хоть в четыре. Тильки скажите, когда вам треба, я прикажу кладовщику!
Я сказал, что мы будем выходить в четыре часа утра.
— Добре, добре, — отвечал он, — и кладовщик будет, и бензин будет.
Шел шестой час. Ни кладовщика, ни Данилыча, который пустился на квартиру к кладовщику со словами; «Я выгоню его из теплой постели в одних подштанниках!..»