Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Итак, с моря в лиман шла пища. Следом за ней (в водоскоп это хорошо было видно) прошмыгнули рыбки — хамса, тарань и даже бойко проследовало несколько «секретиков» — мелких судачков. Что их влекло? Любопытство? Или извечный закон миграции — самый верный побудитель движения морских обитателей?
Примерно часа через три, когда, почувствовав усталость, я хотел было пойти в шлюпку отдохнуть, я вдруг увидел изумившую меня картину: из лимана в море ринулись полчища сеголеток. Выросшие в маленьком водоеме лимана, они пустились в отважный путь на просторы великой стихии. Храбрецы!
В лимане им, кроме солнца, ничто не угрожало, а тут плыви да оглядывайся! Судаки смирны на столе, а в море это тигры!
Что ж, какая–то часть мальков и сеголеток погибнет. А те, что избегнут острых зубов, отгуляют свою буйную молодость и станут большими, гибкими, сильными рыбами. Это будет. Как было и при греках, когда Азовское море называлось Меотийским болотом: сильные рыбы истребляли слабых и до изобретения чернил, и до того, как каменотесы Древнего Египта начали вырубать первые камни для первых пирамид. Не это в данный момент занимало мой ум.
Разогнув ноющую спину, я шел к шлюпке, возле которой Данилыч «собирал сниданок», то есть завтрак, и думал: вот где «собака зарыта».
По сути дела, за чудесным Азовским морем, сколько я мог судить по тому, что видел, никто не следит. А ведь море, как и сад, как хорошая молочная ферма или там завод орловских скакунов, нуждается во внимательном и заботливом уходе. Особенно такое море, как Азовское. Сколько тут еще предвидится благородной работы! Когда я за завтраком рассказал Данилычу, какую уйму мы с ним спасли рыб тем, что «расшнуровали» лиман, он весь загорелся, вздернул густые брови, энергично провел по медным усам и спросил:
— А ты, Лексаныч, не был в Таганрогском заливе и на той, на кубанской стороне?
Я сказал, что не был.
— У-у! — воскликнул он. — Да знаешь ли ты, сколько там лиманов и гирл?! Тыща! Ну не тыща — я их, признаться, не считал, но скажу тебе: туча. А мальков и сеголеток этих видимо–невидимо! Пойдем на ту сторону, а? Давно я там не бывал, а страсть как хочется. Все тебе буду делать… Решай, Лексаныч! Для твоей науки это прямо клад там! А ты не бойся, не пропадем!.. Продовольствия наберем недели на две — много ли нам с тобой надо: пшенца, луку, соли, перцу, — а остальное море даст. Море, оно сколько людей кормит!.. Ты не раздумывай, Лексаныч, в пустыне человек может с голоду околеть, а в море не было случая: ракушками и то можно жить. Как говорится, в поле и жук — мясо!
Когда Данилыч загорится каким–нибудь делом или идеей, он весь преображается. Убеждая меня, он быстро собрал все инструменты в лодку и, хотя я и не сказал еще ничего в ответ на его предложение, готов был отчаливать.
— Пойдем, а? — повторил он. — Какие места тебе покажу!.. Если захочешь, в Гривенской побываем… И мне там очень нужно побывать — на могилку к тетке Наталке сходить, а то бис его знает, когда я туда попаду!
Я задумался.
— Да ты, Лексаныч, не бойся, дойдем в лучшем виде! Я столько рибы переловил, шо мог бы всю Слободку неделю кормить юшкой. А ты, я вижу, в сомнение вошел. Может, думаешь, знаю ли я море? Знаю. Спроси кого хочешь — ну хоть Мыколу, он тебе не соврет. Да ты не думай… Не только знаю я море–то, а несколько раз хотел бросать его. Один раз, когда «восток», ну, «левант» по–нашему, дул, а другой раз, когда «тримунтан» настиг… И недалеко тут было–то это… Может быть, мили три от Слободки я отошел. Сетки у меня там стояли. Черт, што ли, дернул меня, не знаю, а только раньше сетки ставил «бережней», а тут пошел и высыпал глыбоко.
И ведь как было–то? В море в тот год все лето болталась «грязнуха» — землечерпалка, фарватер чистила. А в то утро, когда я садился в подчалок, гляжу, «грязнуха» снялась с якорей и почапала в порт. Ну, мне было ни к чему подумать, чего это она ни с того ни с сего в порт топает. Доси не могу простить себе, что я море тогда вниманием обошел,
— Как же так?
33
— А так! — сказал он после того, как сделал паузу, чтобы закурить. — Море в тот день было ровно как старое серебро, смутное какое–то и будто блестит и нет. И ветер какой–то дурной: знаешь, дует в одно место, а трава перед ним ложится во все стороны, словно не дует он, а ходит по ней. И солнце хотя и светит, а только тусклое, похожее на лампу с нечищеным стеклом. И знойно так, парит, аж дышать нечем. Кажется, море вот–вот закипит.
Сел я в подчалок и пошел сетки искать. Мы хотя сетки–то ставим по олиентиру, ну, там по трубе или по коньку крыши, а все же без буйков: ходишь эдак зигзагом, якорек–кошку за борт спустишь и делаешь «вверх–вниз».
Только я вышел на место, где, мне казалось, надо искать сетки, ветер ка–ак треханет, будто за грудки взял меня да и тянет к Исусу… Тут сердце у меня и подупало. Поглядел кругом: все суда, какие были в море, словно тараканы, — к берегу вдарились во все тяжкие. Только от этой картины я догадался, почему «грязнуха» в порт махнула — на ней, конечно, баромет был. Не успел я повернуть лодку, как волна взялась такая… И черт ее знает, откуда она взялась! Куда ни гляну, стена!.. И если бы я первый раз был в море, ей–богу, сказал бы, шо чертей видал… Да! Тут не до смеха было, Лексаныч, когда волны кидают твою шлюпку, как мячик, да еще возьмут, словно руками, да потрясут, как бы проверяют, боисся ты или нет. А перед глазами глыбы лохматые орут и все с гиком да со свистом хотят накрыть тебя и в требуху разделать. Жутко было… На грех стемнело не по времени, тучи откуда–то навалились. Над морем, как поземка, метет и метет. А ветер разошелся — удержу нет — и все орет, будто грозится: «Убью–у–у-у! Убью–у–у-у!» Что тебе сказать, Лексаныч, простился я тогда с морем.
— Как же так?
— А очень даже просто… Вижу, что лодкой–то не я, а «тримунтан» управляет, бросил весла и говорю: «Ну, делай со мной что хочешь! Хочешь — бери, хочешь — отпусти, но живой останусь — больше моей ноги не будет на море». И лег на слани — будь шо будет. А у самого–то руки в кровище, тело, как мороженая белуга, не сгибается…
— Как же вы спаслись?
— Море само спасло…
— Не понимаю.
— Выбросило меня… на косе, против маяка. Не–ет, из шлюпки меня выкинуло, наверно, не сразу; я думаю, боролся до потери сил и сознания: не в моем характере, чуть чего, и «руки вверх!». Не–ет, Лексаныч! Почему же я тогда весла бросил? Ну, это может быть с каждым, когда отчаянность наступает и человек на миг равновесие теряет, как в верховой езде. Конечно, есть которые сразу всё теряют… Но и не из таких. Шо? Лодка? Потонула… А черт ее знает где! Песком, наверное, затянуло. В нашем море шо в песок попадет — морево имущество. Меня смотритель подобрал. Оттер спиртом. У него этого добра было много: казна для шпирт–бакенов давала. Когда я отошел, рассказал ему, как было, конечно, что помнил. Он послушал меня, покачал головой и сразу ничего не сказал, повернулся и пошел в сарайчик — у него там для угля и дров есть такое помещение. Выносит оттуда костыли и спрашивает: «Твои, герой?» — «Мои, говорю». — «На, получай».
Легко мне стало с костылями.
«Где же, — спрашиваю, — добыл их?»
«А тут, — говорит, — Посимдон принес». Я-то сначала не понял, кто энтот Посимдон–то. Смотритель жил один. Ну, он мне и рассказал, шо Посимдон–то — бог морской; посмеялись мы вволю. Отдохнул я быстро. Понравилось на маяке и уходить не хотелось. «Тримунтан» к тому времени кончился, и смотритель говорит: «Давай тебя отправлю на шлюпке прямо в Слободку — по песку–то путь долгой». Я отказался. «Больше, — говорю, — в море ни ногой». — «Отчего?» — спрашивает он. «Зарок сделал во время «тримунтана».
А он, смотритель–то, мне вопрос: «Сколько, — говорит, — раз тонул?» — «Один. А это, — говорю, — второй…»
Смотритель посмотрел–посмотрел на меня и говорит:
«И-и, милай (он старенький был, той смотритель–то), все, — говорит, — мы зарок давали. А от моря, — говорит, — никуда не денешься… Нет. Это уже навсегда, такой закон жизни!.. Служить, — говорит, — нам морю до «деревянного бушлата». Каждый, — говорит, — настоящий моряк к морю якорь–цепью намертво пристебан. Будешь, — говорит, — и ты ходить по морю до «третьего случая». В третьем случае, — говорит, — либо море тебя совсем возьмет, либо помрешь на берегу, как старый грыб, — немощь тебя задавит. Ну, не задавит, а загасит в тебе жизнь. Но помирать будешь в этом случае в большой тоске по морю и будешь просить, шоб тебя к морю вынесли. А тебя могут и не вынести, и умрешь ты с вечной тоской по морю…» Ну, я с ним не согласился, то есть с его мыслью: больно она старая какая–то, не по нашему времю, — не согласился и с его предложением на лодке идти в Слободку.