Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Я не сразу услышал, что Данилыч зовет меня:
— Слышь, Лексаныч! Пора грузиться…
Данилыч залез в лодку, а я с берега подавал ему уключины, весла — словом, весь набор. Но смотрел я не на него, а туда, на мостки… Стянув пышные волосы простой ситцевой косынкой, девушка села на край мостков и стала болтать ногами. Боже мой, как вспомню, мне становится стыдно даже сейчас! Болтая ногами, она разбрызгивала воду, ну, обыкновенную, взбаламученную ветром, грязноватую азовскую воду, а мне рисовалось невесть что. Я сравнивал воду с перламутром. Взбредет же иногда в голову такая чушь!
А она, словно чувствуя или, быть может, даже сознавая, что на нее смотрят, не поворачивая корпуса, лишь вполуоборот головы, кинула на меня долгий взгляд крупных, отягченных длинными ресницами глаз и улыбнулась то ли укоризненно, то ли снисходительно — я так и не сумел понять. Когда она отвернулась, я вдруг отчетливо вспомнил случай, происшедший на Новой Земле. Лет шесть тому назад, будучи студентом Московского университета, я попал на практику на Север, в бухту Безымянную, на птичьи базары Новой Земли, где находятся крупнейшие гнездовые колонии птиц Северного полушария. Эти колонии занимают там около сорока километров извилистой, круто обрывающейся в море утесистой береговой полосы. Место необычайно интересное изумительной жизнью птиц. Мне довелось наблюдать прилет птиц на гнездовье, зарождение любви, страстный ток, носку яиц, наседный период, затем спуск птичьей молоди с аспидных головокружительных карнизов на воду.
Однажды в период носки яиц я вместе с промышленниками — так на Севере зовут охотников — спустился на карнизы. Мы только–только приступили к сбору яиц — у каждого в «яичной рубахе» было не больше чем по десятку, — как я увидел кайру невиданных доселе размеров. Она сидела на гнезде, как царица на троне. Промышленник, которому я указал на нее, сказал, что он ни разу в своей жизни не видел такой птицы. Оп навел на нее винчестер, но я, рискуя жизнью, прыгнул к нему и остановил его. «Что вы делаете? — сказал я. — Зачем убивать ее? Давайте лучше окольцуем, а на другой год посмотрим, может быть, из нее и стоит сделать чучело для музея Арктики».
Промышленник опустил винчестер с большой неохотой. Я подхватил кайру крючком за шею и потащил к себе: она ведь сидела на гнезде над обрывом метров семьдесят высоты. Кайра вскрикнула, согнула шею, ни за что не желая оторваться от гнезда, повернула ко мне голову и посмотрела такими глазами, что я чуть не вскрикнул от ужаса, а промышленник попятился к стенке утеса и пробормотал: «Черт побери! У нее глаза как у человека!»
Да, у нее были глаза как у человека… на которого я смотрю и не могу насмотреться.
Между тем девушка, ничуть не подозревая того, какие ассоциации вызвал у меня ее взгляд, перестала болтать ногами, легко, как чайка, поднялась. Поставив корзины на мостки, она заголила колени, словно ни меня, ни Данилыча тут не было, вошла в воду и принялась полоскать белье.
Пока Данилыч размещал в шлюпке груз, я не сводил глаз с мостков. Признаться, мне все нравилось в девушке: и ее плотная, словно литая, стройная фигура, и прелестная шея, и тонкое смуглое лицо с упрямым, четко очерченным подбородком и пухлыми губами. Я уже не говорю о глазах, очень выразительных, хотя и немного диковатых.
…Но вот все было погружено и разложено, я спустился в шлюпку и, показывая на девушку, спросил Данилыча:
— Кто она такая?
— Галинка, — ответил он, чуть вздрогнув, словно не ожидал моего вопроса.
— Чья такая?
— Давайте отчаливать, Лексаныч, — сказал он и с этими словами уперся ногой в борт лодки и дернул за шнур. Мотор взревел. Услышав шум мотора, на берег высыпали зеваки.
Данилыч занял место у мотора, а я взял в руки отпорный крюк и оттолкнулся от причала. Лодка, покачиваясь на волне, ходко пошла огибать причал. В это время на крылечко правления вышел Скиба. Широко расставив свои слоновьи ноги, сосредоточенно посасывая трубку, он долго стоял и смотрел нам вслед. Бросила полоскать белье и Галинка. Согнув правую руку козырьком над глазами, она тоже смотрела на нас и не то озорно, не то смущенно улыбалась. Ветер сбил с ее головы косынку и трепал густые темно–каштановые волосы, с силой обжимая вокруг стройного тела ситцевое платьице. Она долго стояла так, и я глядел на нее до тех пор, пока ее фигура не слилась с окружающими предметами.
29
Данилыч поднял меня чуть свет. С трудом расстался я с теплой постелью. Данилыч спал в лодке, которую мы на ночь вытянули на берег, опасаясь, что ветер может выкинуть какой–нибудь неожиданный фортель. Но для «тримунтана» эта ночь была последней; буйный ветер, как «гожий» перед призывом, отгулял свою неделю и угомонился. Море за ночь выгладилось и теперь мирно поблескивало сквозь реденький туман испарений.
В воздухе было прохладно и сыро. Данилыч выглядел тусклым: он спал мало и плохо. Подушка, старенькое ватное одеяло и лежавший сверху брезент за ночь сильно отволгли, да и лодка густо была покрыта дробной россыпью обильной росы.
Сложив постель и распялив брезент на воткнутых в песок веслах, Данилыч закурил и сказал:
— Ну, Лексаныч, через полчаса шоб духу нашего здесь не было! Глянь туды. — Он указал в сторону причала, от которого мы вчера отвалили. — О! Видишь, бригады собираются, вытягиваются из бухты… Пойдем вместе с ними…
Но нам не удалось покинуть Слободку вместе с флотилией «Красного рыбака», которая в составе шести сейнеров, десяти фелюг и двадцати калабух уже отрывалась от причала. Флотилия держала курс на юг. От причала доносилось легкое ворчание хорошо прогретых моторов, работавших на малых оборотах, громкие приказания бригадиров и капитанов и чей–то хохот, до того раскатистый и громкий, что казалось, он мог вызвать волнение на море. Не так ли запорожцы уходили в туретчину?
Мы заканчивали погрузку, когда легкое ворчание моторов превратилось в звучный рокот и флотилия вытянулась в кильватер. Вода под винтами извивалась серебряными жгутами. Стая крупных сытых уток–креженей, чуть подсвистывая крыльями, тяжело прошла под носом флотилии. Раздались выстрелы из ружей. Утки резко сменили курс и, обогнув большую дугу, стремительно снизились в густых туманных испарениях в самом куту бухты. Данилыч щелкнул языком, облизал губы и сказал:
— Хороши, паршивки! — И, думая, что я не понял, о чем он говорил, добавил: — Вутки, ну, те, крежени… Зараз бы в духовку… Эх! — вздохнул он. — Давай, Лексаныч, спускать наш крейсер, а то отстанем.
Мы взялись за борта лодки и подтянули ее к воде. Нам осталось столкнуть ее, когда Данилыча окликнула какая–то женщина.
— Шо тебе, Домаха? — спросил Данилыч стоявшую на бугре женщину.
Домаха, о которой я впоследствии узнал, что она вдова, мать шестерых детей, муж ее весной прошлого года простудился при постановке сетей, заболел воспалением легких и умер, подошла к Данилычу и стала жаловаться на соседа, который отхватил у нее чуть ли не целую сотку земли для сына, которому он построил домик у себя на участке.