Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Данилыч кивнул на меня и объяснил Домахе, что он «зараз» не может заняться ее делами, а как только вернется с моря, обязательно поможет ей. Домаху это не устраивало, и она принялась голосить. Данилыч пожал плечами и тихо, с расчетом, чтобы Домаха не услышала его, сказал:
— Ну шо делать?.. Для меня бабская слеза, шо кольцо в носу у быка — дерни, бык на колени станет… Поплачь баба — я готовый… Да и кто она? Сирота. А сосед ее — шофер, у порту работает, калымщик на миллион! Не пойти, так он ее обштопает. Извиняй, Лексаныч, пойду побачу, шо там… Зараз вернусь… — Он кликнул Домаху, она вытерла фартуком глаза, подтянула концы ситцевого платка, вздохнула и на ходу начала рассказывать о том, что ей сказали в сельраде и как искала Васю–милиционера…
Я не слышал, что ответил вдове Данилыч, видел лишь, как он энергично запрыгал на костылях; Домаха еле поспевала за ним.
Пока Данилыч занимался делами Домахи Зинченко, я переложил в моторке груз. После этого долго глядел на горизонт, за которым медленно скрывалась флотилия «Красного рыбака».
Данилыч вернулся радостный.
— Ну, Лексаныч, — сказал он, — камедь была на миллион! Сначала Домахин сосед ни в какую, а когда Васька–милиционер протокол стал писать, тот за лопату. В один секунд перенес ограду на старое место. А Васька не дурак: протокол в нагрудный карман, руку к козырьку, дескать, «здоровеньки булы», отошел шага на три, повернулся и говорит: «В другой раз права отберу». — Данилыч покачал головой, перевел дух. — Шо тебе сказать, Лексаныч, куркулей зараз в нашей стране нема? Нема! А нахалюги и калымщики, как стрепета, рыщут: нельзя ли скогтить кого? Война проклятая вдов наделала страсть сколько! Государство, общество дает помогу им. А все без мужика им не та жизня. Вот тут нахалюги и выпускают коготочки. Ну ничего, мы тоже с усами! Давай, Лексаныч, нажмем, а то солнце уже в темя бьет. Ну, раз–два — взяли!
Лодка легко соскользнула с песка на воду и закачалась, как уточка. Данилыч, держась за планшир, отдал мне костыли и привычно поднялся, подтянувшись на руках, в лодку. Не прошло и минуты, как мотор обрел силу и стал весело толкать нашу лодку вперед.
30
Наконец–то мы в море!
Люди, живущие на побережье, редко засиживаются на одном месте: любознательность выводит их иногда и на океанские просторы; известно, что моря не только разъединяют страны, но и соединяют их.
Есть в Слободке рыбаки, которым знакома, кроме своей азовской и черноморской, еще и балтийская волна. Другим братья родные — ветры Средиземного моря, Индийского и Атлантического океанов. Есть в Слободке «морячилы», которым пришлось хлебнуть студеной водицы далеких северных морей и испробовать на себе грозный нрав Тихого океана. Данилычу не довелось покидать пределы Азовского и Черного морей, однако он, как и все рыбаки, у которых есть своя «газета» и свои «университеты», так много знал о морях, что мне с ним не только не было скучно, но я уже не представлял свою работу в море без него.
Данилыч в лодке вовсе не чувствовал себя калекой: он забросил костыли, засучил штанину выше колена и передвигался на «трех точках». В море я понял, насколько плохо знал своих людей Скиба: Данилычу вполне можно было доверить сейнер. Он умел делать все, а шлюпкой управлял, как казак конем. Я не раз удивлялся, как Данилыч без особых усилий, красиво, с лихостью ставил шлюпку против волны.
Хотя я раньше и сиживал на веслах, но свободно владеть шлюпкой научил меня Данилыч — именно владеть, то есть в любую сторону поворачивать ее без особых усилий, ставить на волну, подгребать к берегу с таким расчетом, чтобы не опрокинуло волной. Ну, словом, только с Данилычем я ощутил себя хозяином шлюпки. К тому же после штормов, которые перемешали воду и море, установилась теплая и тихая погода. Данилыч говорил, что в августе было холодней. Это благоприятное обстоятельство позволяло нам от зари до зари вести так называемые полевые работы. Мы и в Слободку перестали ходить, ночевали, где ночь застанет. Чаще всего оставались на косе у маяка или в небольшой рыбачьей станичке между маяком и рыбозаводом.
Азовское море почти не имеет островов. Правда, есть кое–где небольшие, плоские островишки. Ну, там, группа песчаных островков у Ейска, затем у вершины Федотовской косы заповедный остров–коса Бирючий — пристанище пернатых, остров Ляпина и еще возле Таганрога остров Черепаха. Этот островок «незаконнорожденный»: он насыпан по приказу Петра Первого для возведения на нем батареи. А вот косы азовские — это очень интересные и богатые выступы суши, далеко выдающиеся в море и образующие заливы и лиманы. Наиболее из них известные на кубанской стороне: Долгая, Сизальнинская, Еленина, Камышеватская, Бейсугская; на украинской стороне: Федотовская, Обиточная, Бердянская, Таласская, Белосарайская и Кривая.
Таласская коса тянется на двадцать с лишним километров в море. В начале ее стоит большой промышленный город и порт. На его окраине Слободка. За Слободкой курорт с грязелечением и солеными рапными водами, лиманы, виноградники, рыбозавод, рыбацкая станичка и, наконец, маяк.
Около Таласской косы, образующей ряд мелких бухточек, заливов и лиманов, вьются тучи морских птиц. Они жируют здесь на отмелях, заросших морской травой: зостерой, руппией, камышом и осокой.
Тут настоящие подводные луга, кишащие веслоногими ракообразными коловратками и ветвистоусыми ракообразными. Встречаются и реликтовые понтические ракообразные, и нереисы, и еще бог знает сколько добра, именуемого биомассой, которую в неисчислимых количествах пожирают и рыбы и птицы. Среди птиц больше всего уток. Можно часами наблюдать за их деятельностью: одни, беспокойно хлопая крыльями и отчаянно работая ногами, отрывались от воды и, описав невысокую кривую, то и дело переселялись в новое место; другие, как по команде, окунали головы в воду, вскидывали вверх гузки и вытянутые красные лапки, с аппетитом глотали зазевавшихся брахинотусов (крошечных крабиков) или сочных и вкусных моллюсков; третьи спали, спрятав шелковистую головку под крыло; четвертые о чем–то оживленно спорили; пятые вели брачные игры.
Среди уток с гвалтом носились чайки, которых Данилыч презрительно называл одним словом «мартын». У него и для уток были свои названия: «крежень», «расейка», «морячка», «куличок», «огарь», «лыска», «швыга». Самыми заметными были крежень и огарь. Первая — крупная, степенная, словно сбежавшая домашняя утка. А огарь — беленькая, поминутно обирающая и очищающая себя, тоже нехуденькая, с пером, переливающимся перламутровым блеском.
По песку прыгали брызгалки и трясогузки. И все это галдящее, красиво поблескивающее разномастным оперением беспокойное птичье царство жило постоянно под страхом. Если бы у птиц была своя служба противовоздушной обороны, то птицы — бойцы этой службы — то и дело кричали бы: «Воздух!»
Над косой непрерывно крутились, вытаращив круглые, наполненные голодной тоской и злобой глаза, горбоклювые, с подвыпущенными сухими, узловатыми окогченными ногами пыльно–коричневые орлы — разбойники приазовских степей.
Вот тут, среди зарослей зостсры, в лиманах и маленьких заливчиках, в кутах бухт, мы и бродим с Данилычем. Мы уже изрядно пропахли водорослями, рыбой, донной фауной, которую я сверх, так сказать, плана неустанно препарирую, — словом, теми непередаваемыми запахами моря, которые неотступны, как запахи осеннего сада или горячего ржаного хлеба.
Обеды и ужины мы собираем на вольном воздухе. Нас кормит Азовское море. Данилыч взял из дому котелок, две алюминиевые тарелки, ложки, банку с солью, лук, чеснок, стручковый перец, лавровый лист, бутылочку постного масла, картошку, помидоры и каждый день, как он говорит, «запузыривает» такую юшку, что, когда мы садимся есть, у нас «аж за ушами» пищит».
Рыбу для «стола», пока я занимался записью наблюдений, он ловил сам либо брал у местных рыбаков. Он садился в моторку и «подскакивал» к рыбозаводу. Но разживиться чем–то особенным ему не удавалось: шла путина на бычка.