Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
…Мои размышления были прерваны приходом Данилыча и кладовщика. Кладовщик шел впереди, а Данилыч позади. Они страшно ругались, осыпая друг друга такими словами, которые лучше мне и не повторять. Когда они подошли к лодке, кладовщик, очевидно считавший, что последнее слово за ним, сказал:
— Ты не пужай меня: пужаный я… Таких героев, как ты, видал. Всем воскресенье, а мне шо?
— Тебе? — спросил Данилыч.
— Ну да?
— Сивому мерину смолоду цены не было, а под старость задаром отдали татарам. Давай отчиняй склад зараз! А то я тебе!..
Он не сказал, что сделает. Кладовщик остановился, мигнул глазами, сказал: «Но–но!» — и быстро пошел к складу. Не прошло и пяти минут, как они вдвоем, смеясь и балагуря, принесли две канистры бензина.
С приходом Данилыча дурное настроение стало покидать меня, и я почувствовал, что приливают новые силы.
Глядя на него, я думал:
«Мне бы его огонь, его неспокойную душу, сколько бы я мог сделать! И пусть грандиозны масштабы Ангарской гидростанции… Пусть ошеломляющи результаты полета реактивных аппаратов… Но кто скажет, что задача восстановления и развития Азовского моря — маленькая задача?
Мы ищем истины на дне шелкового конуса планктонной сетки, в пробирке, на стекле микроскопа… Что ж! Это так! Но разве наше дело не величественно и не благородно, если на него посмотреть глазами хорошего хозяина и истинного поэта?..»
42
Море тускло поблескивало в розовой дымке утра, словно это было не живое, со своим характером и повадками море, а старая, покрытая пылью олеография.
Впрочем, розовый тон окрашивал все кругом: и белые хаты Слободки, и стекла в окнах, и пески, и море… И даже мою душу. Но я уже говорил, что стоило появиться Данилычу, как все закрутилось и заиграло, его энергия как будто передалась окружающей природе: легкий ветерок пробежался по гладкой поверхности и вызвал рябь; горизонт окинулся ярким, багряным пламенем, и по небу, в самом зените, стала разливаться голубизна, прозрачная, и бескрайняя, и такая бодрая. Она энергично теснила рассвет, как будто расстилала дорогу утру. А вслед за утром на востоке появился стремительный, как бегун, день. Он гнал прочь сутемь и неясность утра. С его появлением все пришло в движение: висевший над морем пар убирался восвояси с такой быстротой, словно боялся, что день врасплох застигнет его у воды; свертывал свои пожитки и утренний холодок; испарялась роса; гуси ватагами шли к воде; московский диктор ставил москвичей под открытые форточки «на зарядку»; пастух собирал коров; козы прочищали глотки; просвистел подходивший к станции пассажирский поезд; и далеко–далеко, в стороне Обиточной косы, блеснул серебряным крестиком, раньше всех нас встретивший солнце, самолет. День настал. И когда я в его честь хотел, по обыкновению, кинуться в воду, то увидел, как из проулка к мосткам спускалась Галинка…
Она была не одна. Рядом с нею шагала чернокосая, крупноглазая, похожая на старую цыганку женщина. Они вдвоем несли корзину с бельем. Возрасту, как мне показалось, не удалось сломить красоту женщины. Нетрудно было догадаться, что это мать Галинки, — так они были похожи друг на друга. Правда, у матери был не такой, как у дочери, тонкий стан. И ноги ее хоти и пощадило время — на них не бугрились обычные для занятых физическим трудом вены и синие узлы, — но в них уже не было легкости. Мать шла, часто и тяжело переставляя ступни. Хотя она и была чернявой, красота ее не казалась резкой, как это свойственно пожилым брюнеткам, уроженкам юга. Ее лицо было мягкое, задумчивое, с гармоничными чертами.
Обе, и Галинка и мать, шли босиком. Когда они поднялись на мостки, то первым делом стали окунать в воду запыленные ноги. Потом не спеша умылись и пошли полоскать и бить вальками белье. Время от времени они разгибались и вдвоем выжимали какую–нибудь тяжелую вещь, и тогда я видел их раскрасневшиеся лица с блестящими глазами.
У Галинки все время выбивались из–под косынки волосы, и она, кривя рот, сдувала их с лица либо заправляла под косынку тыльной стороной ладони. Мать же была аккуратнее: волосы у нее были зачесаны назад в косу туго, как струны.
Пока Данилыч возился с мотором, я украдкой смотрел на Галинку и ее мать. Вероятно, в это время у меня был глуповатый вид, потому что все были заняты делом, а я только вздыхал да восхищался тем, что делала Галинка. Да! Вот, скажем, отжимать белье — дело обычное и даже, я сказал бы, скучное, но я видел в нем что–то особенное и бежавшую по рукам Галинки воду сравнивал бог знает с чем — с жемчугом! Да что там! Обыкновенные дутые позолоченные калачики простых серег, покачивавшиеся в мочках ее крохотных ушек, казались мне ослепительными сокровищами. А ее брови! Э, да что там говорить! А когда Галинка бросала полоскать белье, разгибалась, вскидывала локти выше плеч, приводя в порядок прическу, кофточка обтягивала ее тугую грудь, — сердце мое замирало от восторга, и я забывал о том, где нахожусь, существую ли, а если и существую, то для чего. В эти минуты мне, словно наивному мальчишке, хотелось, чтобы кто–нибудь из них хоть спросил бы, который час, или — что зря таиться! — кто–нибудь, Галинка или мать, нечаянно упал бы в воду… Я тигром бросился бы вслед и спас бы!
Между тем женщины делали свое дело и не обращали никакого внимания на меня: они знай себе полоскали бельишко, безбожно колотили его и время от времени смахивали с лица пот.
Иногда Галинка как бы невзначай глядела в нашу сторону и даже раза два встречалась взглядом со мной. Она словно не видела, что глаза мои горят, а лицо пылает. Но если Галинка время от времени и поглядывала на нас, то мать ее и вовсе не подымала глаз. И только тогда, когда Данилыч запустил мотор, она разогнулась с некоторым усилием, смахнула пот с лица, уперлась руками в бедра и устало посмотрела в нашу сторону.
Данилыч остановил мотор и снова запустил, он прослушивал его: «агрегат» работал отлично. Довольный, Данилыч пустил мотор на малые обороты, поднялся и глянул на мостки. При виде Галинки и ее матери сосредоточенное и немного суровое лицо Данилыча смягчилось. Мать Галинки, встретив его взгляд, засияла вся и будто помолодела.
— Здравствуй, Саня! — крикнула она.
— Здравствуй, — ответил Данилыч.
— Далеко ль ладишься? — спросила она.
— На тую сторону…
— В Гривенскую?
— Думаем…
— Ох, Саня!.. Поклонись там моим. Давно на их могилках не была!.. Теперь бы обернуться чайкой!..
— А ты с нами… Моторка у нас — на миллион!
— Что ты? Куда я от кандалов своих денусь? Вернешься–то когда?
— Море скажет.
Она вздохнула.
— Эх! Как там, в Гривенской–то? Кто жив, кто помер?
— Кому жить, все живы! А кто помер, с того спроса нет… — Данилыч снял кепку, провел рукой по волосам и снова натянул ее по–рыбацки, почти на самые глаза. — Я тоже, — сказал он, — кажись, годов сто не был там. Уж забыл, на какой стороне стоит станица…
— А дом тестя свово помнишь? — спросила она и рассмеялась.
— Помню, — мрачно ответил Данилыч. — Я много чего помню… Шоб он сгорел!
Она вдруг изменилась в лице и опустила голову.
— Заходи, когда вернешься, — еле слышно сказала она и снова принялась за полоскание.
— Ладно… Живой буду, зайду. Ну, Лексаныч, — сказал он, — пора отчаливать!
Не дожидаясь моего согласия, он дал рабочий ход мотору, ткнул отпорным крюком в причал, и лодка, подминая под себя шелковистую воду, пошла на северо–восток. Женщины минуту–другую смотрели нам вслед, затем принялись за свое дело. Когда причал и мостки слились с берегом и от Слободки торчали лишь крыши хат, я спросил сосредоточенного и хмурого Данилыча.