Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
— Ничего.
— Пить хочешь?
Гаврилов качал головой.
— А я достала курицу. Три желтка в нутре у ей. Банку жиру натопила. Лапшу сварила — несказанную. Кастрюля аж поет! Принесть?
— Спасибо!
— Когда поешь, тогда и скажешь. Так я принесу?
Тетя Нюша выходила из комнаты и вскоре ставила тарелку на стул у постели. Гаврилов брал ложку в руку, пробовал.
— Ну как?
— Мечта!
— То–то! А то «спасибо, не хочу»! Ешь!
Когда Гаврилов начинал ходить ложкой по дну тарелки, лицо его горело и лоснилось.
— Здорово она тебя пропарила, — говорила тетя Нюша. — Скоро, гляди, не заметишь, как и на ноги встанешь. Ну, а теперь спи! Тебе сейчас еда да сон — самое лекарство.
Гаврилов пытался понять, почему эта женщина по–матерински заботится о кем.
«Но ведь тетя Нюша, — думал Гаврилов, — ко всем хорошо относится, даже к «графине». Нередко за всех убирает и на кухне, и в коридоре. Да и к ней, в общем, все хорошо относятся. Бывает, что она вспыхнет, как спичка, тогда в доме возникает «дисплёпорция», как говорит третий, ответственный съемщик Константин Егорович — человек мрачноватый и темный, по слухам, бежавший в 1929 году от раскулачивания из–под Шилова, что ли. «Ягорыч», как чаще всего он представляется новым знакомым, человек малограмотный, но питающий неистребимую любовь к ученым словам.
И вдруг Гаврилов понял: тетя Нюша, эта славная старушенция, смотрит на него, как на будущего зятя.
«Какая же я балда! — ругал он себя. — Неужели раньше не мог понять? Муж маникюрши? Смех… А чего смеяться–то? Сам–то кто? Сын казачьего ветеринара — не велик дворянин! Но разве в этом дело? Дело в том, что он не может больше так жить. Да, не может! Ну, а где выход?..»
В то время, когда Гаврилов, угнетаемый одиночеством, думал, как найти выход из создавшегося положения, на кухне возник разговор, который свидетельствовал о том, что судьба человека принадлежит не только ему.
Довольная тем, что лапша ее понравилась, тетя Нюша, напевая какую–то песенку времен своей молодости, вышла на кухню. Заметив Анисью Петровну, тетя Нюша, как бы невзначай, сказала:
— Поел…
— Что вы? — спросила Анисья Петровна.
— Я говорю, — поел лапшу–то и лежит, как ангелочек, и все на потрет смотрит.
— На чей портрет?
— Какая–то чешская зазнобушка… Красива, анчутка, и сказать нельзя, как!
— Это что ж, трофей его пражских походов?
— Ты, Петровна, больно мудрено говоришь: «троф–фэй»…
— Хорошо, Нюша! Так что же, это девица или дама?
— Девица она иль не девица — не знаю. Но хороша, анчутка! Волос у нее, как кудель льняная. Глазыньки, губки, бровочки — все на своем месте и такие благородные и наводные из себя. Да… — со вздохом продолжала тетя Нюша. — Я думаю, он и болеет оттого, что не женится.
— Ну что за глупости!
— Да какие же это глупости? — вспыхнула тетя Нюша. — Погляди на свою дочку!
Анисья Петровна поджала губы:
— Вы, Нюша, мою дочку не троньте.
— Это почему же? Ты мою можешь, а я, выходит, нет?
— А зачем же вы говорите о Кате какие–то гадости?
— Не была бы ты образованная, Петровна, я бы тебя дурой назвала. Какие же гадости говорю?
Анисья Петровна дрожащими руками мяла кухонное полотенце.
— Катя гордая. Она, верно, мучается. Уж я пыталась примирить их. Но она хочет, чтобы он сам пришел и извинился. И это при том, что она безумно любит его.
— Любит! — усмехнулась тетя Нюша. — Было бы кого любить. Конь гнед, да шерсти на нем нет. Может быть, еще скажешь: сохнет?
— Сохнет. А что ж тут удивительного?
— А то: не ветрела она мужика настоящего А этот что? Вертится, будто на ежика сел. Разве ей такого надо? Ей орел нужн!
— Ну, это уж кого господь пошлет, — вздыхает Анисья Петровна.
— Это верно. Видно, сам господь и подослал тебе такого зятюшку, на лице у него будто черти горох молотили. А моей Кланюшке не шлет. — Тетя Нюша вздыхает. — А чем она не невеста? Фигурка любительская — ни тонка, ни тумбоватая, в самый нонешний вкус… Ножки не какие–нибудь тебе жердочки городские, а ступистые, крепенькие. Рожать будет легко. Девка…
— Нюша! Что вы говорите. Какая девка? Это же неприлично. Можно говорить девушка, ну там по имени, а девка — это же…
— Ничего, Петровна, про свою я могу… Девка она завидная.
— Нюша! Как можно о своей же дочери!
— Да ты что, Петровна? Думаешь, мужчины в нас ангелов ищут? Мужику нужно, чтобы баба сладка была, как медок, да заманчива, как планида!
— Нюша! Ну же…
— Что все — Нюша да Нюша?! Не была, что ли, молодой? Ай забыла, как тебе покойный в ухо шептал да как ласкал? А я вот все помню, за што мой любил меня. А как не любил бы — к другой бы лётал, как твой зятек…
Анисья Петровна вспыхнула:
— Если вы еще позволите себе такую бестактность, я перестану разговаривать с вами! Не трожьте ни меня, ни моих детей.
Тетя Нюша добродушно улыбнулась:
— Чего ты, Петровна? Я как на духу — откровенно, по–простому, а ты — на дыбки… Чего обижаться на меня? Я тоже мать, и меня горе точит. Кланька–то моя как переспелая малина, чернеть скоро начнет, а женихов нет. А ведь только камень без корня растет! Что же ей, вековухой, что ль, сидеть? Я вот думаю: отчего это у нас в квартире женихи–то зря плесневеют?
— Это кто же?
— Ну хоть твой Костя.
— Какой же он жених? Костя художник, он разборчив и капризен.
— Все они капризные до поры до времени. А найдет такую чучелу, втрескается и сразу же: «Жить без нее не могу!»
— Ну, это чепуха какая–то, Нюша! Зачем же ему, как вы говорите, втрескиваться, да еще в чучело? Вот Василь Никитичу, кажется, пора… Человек он серьезный. Архитектор. Герой Отечественной войны.
— Василь Никитич? — Тетя Нюша оглянулась и сказала со вздохом: — Была б я молодой, позови он, пошла бы за ним на край света. А скажи он: «Нюша, кидайся в омут» — кинулась бы!