Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Гаврилову едва удалось вставить слово.
— Едем через три–четыре дня, — продолжал Складнев. — Я звонил к вам домой: думал, вы вернулись, хотел пригласить в Кремль. Что же вы молчали? У вас же дом не сегодня–завтра начнут ломать. Вы думали, где жить–то будете? Нет? Легкомысленно. Надеюсь, что вы не обидитесь на меня за то, что я воспользовался благоприятным случаем — сказал о вашем положении главному архитектору, а тот председателю Моссовета, и для вас уже ордер есть. Не благодарите! Я тут ни при чем. Вы сами заработали его. А теперь поговорим о самом главном.
Складнев всунул руки в карманы и, расхаживая по просторному кабинету, говорил, а Гаврилов, закурив, откинулся на спинку мягкого кресла, следил за ним глазами.
Складнев говорил о том, что получено правительственное задание разработать проект типового сборного здания — дешевого, удобного, красивого. Все должно изготовляться на заводе, а на строительной площадке — только сборка. Он подчеркнул важность этой работы в связи с новой, намечаемой партией и правительством огромной программой жилищного строительства.
Складнев сказал еще, что правительство дало высокую оценку гавриловскому проекту жилого комплекса, что он, Гаврилов, стоит ближе других архитекторов к решению этой проблемы. Особенно высокую оценку получила его идея использования новых материалов в строительстве, в частности керамики, пластмасс и прессованных отходов деревообделочных заводов.
Гаврилов от растерянности забыл поблагодарить Складнева. Красный от чувства неловкости, которое он испытывал всякий раз, когда его хвалили, встал и, растерянный, вышел.
Возле дома Гаврилов долго наблюдал за работой экскаватора. Строители приспособили его к ломке ветхих зданий. С каким удовольствием Гаврилов сам встал бы к ручкам экскаватора и разнес бы всю эту рухлядь. Правильно говорил Аверьянов, что эти дома надо как клопов давить!
Экскаватор грыз и рвал на части дом, как акула свою добычу. Пыль стояла столбом. На обнаженных стенах Гаврилов видел следы минувшей жизни: там, где отпечатались на обоях светлые квадраты, висели фотографии, а по вытертому длинному пятну легко было догадаться, что у этой стены стояла кровать. Следы пальцев на двери ниже ручки конечно же оставили дети.
Глядя на развалины, Гаврилов подумал, что когда он, тетя Нюша и остальные жильцы уедут, этот же экскаватор подползет к их дому, возьмет за угол крышу, стянет ее. Потом начнет сбрасывать верхние венцы. Затем обвалит печь, вырвет полы…
Гаврилов вошел к себе в комнату, не раздеваясь, открыл форточку. С улицы доносился назойливый стрекот бульдозера. Повесив пальто, Гаврилов взял с комода портрет Либуше и сказал:
— Ты ничего не знаешь? Нет? Я еду на твою родину. Слышишь, мой слунчик? Еду. Я разыщу тебя. Да, разыщу, чего бы это мне ни стоило! Почему ты такая грустная! Ты не рада?..
Поговорить вволю с Либуше Гаврилову не дала тетя Нюша: она постучалась и тотчас же вошла.
По лицу тети Нюши было видно, что у нее целый короб новостей.
— Приходили, — начала она, — ну, из этого, из райсовета. Записывали, кто живет тут… Говорили — на той неделе снесут нас.
Гаврилов не перебивал тетю Нюшу: он любил слушать ее, хотя она порой способна была заговорить до смерти.
— Площадь давать будут, — продолжала тетя Нюша. — Анисье Петровне, нам с Кланькой и этому, Егорычу, по комнате… А Анисья Петровна дебеш устроила! «Как, — говорит, — мне в одной комнате жить? У меня же взрослые дети!»… Сын–то ее, верно, женится. А Катька к мужу уходит: сдалась — покинула ее женская гордость. Инспектор и меня спросил: «А ты, — говорит, — мать, может, тоже хочешь отдельную квартеру?» — «А зачем, — говорю, — она мне? Что я в ней как сова на ветке сидеть буду? Я привыкла на народе…» Ну, а ты, Василь Никитич, как? Про тебя он что–то ничего не сказывал.
Долгое молчание Гаврилова заставило тетю Нюшу повторить вопрос:
— Как же ты, Василь Никитич, думаешь с квартерой?
Гаврилов рассказал обо всем. Тетя Нюша посмотрела на портрет Либуше.
— Значит, к ней едешь?
Гаврилов кивнул. Тетя Нюша вздохнула:
— Ну, дай бог тебе счастья! А мою Кланьку никто не берет. Так, балуются… А всурьез никто. И когда ж ты едешь?
— В новую квартиру — сегодня, а туда, — Гаврилов кивнул на портрет Либуше, — через три дня.
— Тебе ж надо укладываться?
— Да, пожалуй, надо.
— Помочь?
— А что мне укладывать–то? Да, пожалуй, помогите, тетя Нюша… Между прочим, всю эту мебель, кроме дивана–кровати, я не возьму.
Когда тетя Нюша и Гаврилов кончали укладку вещей, было уже поздно. Но бульдозеристы еще продолжали работать, где–то совсем рядом, и так рьяно, что весь дом дрожал.
— Смотри, Василь Никитич, к нам подбираются!
— Пускай, — сказал Гаврилов. — Теперь не страшно.
— А моя–то звонила… Какой–то механик с часового завода пригласил ее в ресторан. Вот не пойму я, чего люди ходют в рестораны. Деньги содют, а толку что? Пришла бы домой, тут бы выпили, да и я бы видела, с кем она гуляет. Самостоятельные нынче детки пошли. Эх, Василь Никитич! Уезжаешь. Жалко! Хороший ты человек… Привыкла к тебе, как к сыну. Скажу прямо: лучшего зятя мне не надо бы. Не судьба…
Тетя Нюша не договорила: в дверь постучали — пришла машина.
— Ну что ж, — сказала тетя Нюша, когда вещи были вынесены и Гаврилов стал прощаться. — Едешь?.. Ну, с богом! И дай–ка я тебя заместо матери благословлю. Забирай свою чешку–то, вези ее оттуда и живите дружно.
Она обняла, поцеловала Гаврилова и вдруг заплакала, и ему пришлось отвести ее в комнату.
Гаврилов попрощался и с Анисьей Петровной, и с Костей, и с Катей. Клавдии и Константина Егоровича не было дома. Гаврилов попросил передать им привет.
Давно уже Гаврилов не спал так крепко, как в поезде. Этому способствовала не только накопленная в последнюю неделю усталость, но и то, что у него было отличное настроение.
Среди пассажиров, кроме архитекторов, были: старый, сухой и подвижной, как кузнечик, армейский генерал с женой, теща сотрудника болгарского посольства в Москве с внучкой, молодая чета армян и три пожилые женщины.
В Киеве сели еще трое: профессор со взрослой дочерью и жена флотского майора, которая вошла в вагон со словами: «Ну вот и чудненько!»