Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Шрифт:
Данилыч хотел что–то еще сказать, но тут в беседку вернулся капитан Белов со свитком карт.
15
— Вот, Сергей Александрович, — сказал он, разворачивая свитки, — дома вы их рассмотрите внимательно, а сейчас обратите внимание на мои пометки, а то сами, пожалуй, и не разберетесь в них.
Я немало в своей жизни читал карт, поэтому довольно легко ориентировался в контурах береговых очертаний моря; нашел Таганрогский, Темрюкский и Арабатский заливы и косы Обиточную, Бердянскую, Долгую, стокилометровую Арабатскую стрелку и заповедный остров Бирючий, где гнездуются чайки–хохотуньи. На картах капитана Белова были аккуратно заштрихованы входы в Дон и Кубань — я отыскал их сразу, а дальше беловская штриховка была мне непонятна. Да, он был прав, самостоятельно я, конечно, вряд ли бы прочитал его карты.
Надо сказать, что беловская штриховка весьма оригинальна. Наиболее интересными были его пометки. В них отражался характер капитана Белова, как я убедился впоследствии, человека наблюдательного, умного, хозяйственного. В самом деле, стоило пристально присмотреться к пометкам на карте, сделанным рукой капитана Белова: это были не простые заметки или там «зарубочки», какие делают, и притом в большом секрете от других, только для себя, некоторые зубры ловецкого дела, лихие морские волки — капиталы промысловых судов. Нет!
У капитана Белова, по–видимому, другая натура. Он ни от кого секретов не имел. Он вел свои наблюдения за круговоротом жизни моря: вычерчивал пути весенних и осенних миграций рыб; записывал краткую характеристику морского дна, миграции птиц, как местных, так и пролетных; движение господствующих ветров, течения. Поля его карт были испещрены пометками: то тут, то там можно было видеть сделанные мелким, как дробь–бекасинник, почерком заметочки: «Рекомендовать колхозу направить бригаду для пробного облова», «Сообщить в АЗЧЕРНИРО» [10], «Написать в Академию наук», «Поставить в известность морское пароходство»… Словом, это были карты современного советского, я подчеркиваю, советского капитана, которому общие интересы дороже всего на свете.
— Не знаю, как они вам приглянутся, — сказал капитан Белов, когда я оторвался от карт и внимательно посмотрел на него, — но я без этих карт как парус без ветра. Берите. Вам, — продолжал он, когда я взял карты, — теперь скорей бы получить моторку, а еще лучше — катер. Думаю, что Маркушенка поможет. В случае чего, вы ему прямо скажите, что у Скибы на складе второй год стоит красавец катер! Для кого он бережет это добро, черт его знает! Недавно на собрании спросили его, он говорил обо всем, а моторку обошел «на бреющем»… А если Маркушенка спросит, откуда вам, мол, известно это, скажите: «Да об этом вся Слободка говорит». В крайнем случае сошлитесь на меня.
— Каждый может подтвердить, — вставил свое слово Данилыч. — Ты, Лексаныч, иди завтра до секретаря смело…
Было уже поздно. Я поблагодарил капитана Белова и встал из–за стола. Вслед за мной поднялся Данилыч.
Капитан Белов проводил нас до калитки. Мы были уже у своей хаты, а он все еще стоял на старом месте, теперь уже не один, а с группой рыбаков, и смотрел на море. Оно было по–прежнему неспокойное. Никакого просвета не было и на горизонте, — значит, никакой надежды на то, что завтра уляжется волна, засияет солнце и рыбаки перестанут толкаться у калиток, смолить цигарки и вспоминать те невозвратимые времена, когда в сетки попадало столько рыбы, «шо в глазах было темно от ее блеска».
А что же меня ждет завтра? Долго я не мог уснуть. Я слышал, как пришла хозяйка и первым делом спросила обо мне, а когда узнала, что я «вже сплю», стала за что–то отчитывать Данилыча и при этом греметь посудой. Наворчавшись и нагремевшись, она позвала Боцмана и стала выговаривать ему, да так, будто меня вовсе не было.
Но вот все смолкло. Перестал скулить посаженный на цепь Боцман, успокоилась птица, и я уснул.
16
Засыпая, я загадывал встать рано и до поездки в горком заняться картами капитана Белова. Но не встал. Было девять часов по московскому времени, когда, проснувшись, я увидел на уровне своего лица острый луч света, похожий на лезвие шпаги, просунутой через щель ставни. В доме стояла поразительная тишина: не слышно было ни Боцмана, ни «птичек», никого и ничего. Только застрявшая где–то муха отчаянно молотила крыльями и сердито жужжала. Я встал, открыл ставни, надеясь увидеть ясное небо и тихое море, но, увы, все оставалось по–прежнему.
Данилыча нигде не было видно, а хозяйка сидела на разножке в кладовке и нанизывала на нитки тарань, Боцман лежал у ее ног. Она что–то шептала, словно вела разговор с кем–то.
Пес, увидев меня, тявкнул беззлобно, так, «для прилика». Хозяйка бросила рыбу, посмотрела на меня, улыбнулась и спросила:
— Ну, как спали?
Я ответил, что спал неплохо.
— Ну, вот и хорошо, — сказала она и спросила, где я буду умываться: здесь или пойду на море. Она объяснила, что «курортные» обычно моются в море и там же зубы чистят, что вода у них далеко, «аж за Колонией, у колхозного виноградинка, там, где железная дорога на курорт идеть».
Я сказал, что, конечно, на море умоюсь, и тут же добавил:
— Если вода нужна, то могу сходить за Колонию.
Она так слабо отговаривала меня, что я взял ведра и, руководствуясь ее рассказом о том, как лучше всего пройти за Колонию, пошел.
Колодец был мелкий, но вода в нем прозрачна и холодна как лед. В сторонке я почистил зубы, умылся, затем напился и понес домой два полных ведра, в которых болталось по деревянному «блину».
Когда вышел на набережную, остановился передохнуть. Недалеко от меня, надвинув кепки на глаза, на опрокинутой байде сидели рыбаки и точили лясы. Они говорили «за сетки из капроновой нитки, которые не гниют», о том, что «вот развелось столько ученых и институтов на нашу голову, а рыбы нема», что «везде техника растет, а рыбу ловят по–старому».
Молодой рыбак с красивым горбатым носом и жгучими, как у цыгана, глазами, насупив темные брови, сказал:
— Читал я газету «Комсомольская правда»… Пишуть, шо теперь рибу с телевизерем будуть искать…
— Та не болтай ты! — перебил его старый рыбак. — Шо он, телевизер–то твой! В него ни хрена не видно: перед глазами дрожить, як стюдень. Мой зять, шо у Москве живет, ну, тот, шо льотчиком в Стокгольму летает, так у него е цей телевизер… две тысячи четыреста стоит. Ну, так то льотчик, на них Зверев денег не жалеет, а мы шо? Ты можешь такие гроши тратить? Та на кой он сдався? На две тысячи карбованцев столько треба взять рибы з моря, шо в мотне после цого хоть ложки полощи!
— Постой! — остановил его молодой рыбак. — Во–первых, это другой телевизор… Прибор такой особый…
— А во–вторых, тебе задаром его дадуть?
— Та нет! — отмахнулся молодой рыбак, презрительно жмуря цыганские глаза. — Он же будет для всего колхозу и, як вон той сейнер, оправдает себя!
— Сейнер, телевизер! — передразнил старый рыбак. — Молод ты, и жареный петух тебя еще в зад не клевал. Понял? Риба будет, мы ее визьмем без того телевизера и без твоей науки. А где вона, риба? Может, твои ученые скоро будут сами икру метать? Га?..