Капитан Кортес
Шрифт:
Наелись все досыта. Полуголые индейские мальчики разнесли и поставили перед каждым по глиняной широкой чашечке, наполненной какой-то коричневатой густой жидкостью.
– Чоколатл!
– говорили они, показывая на чашки.
Это был индейский напиток из бобов деревца какао.
Бобы обжигали на огне, мололи и варили из них подкрепляющее темное питье. «Чоколатл» - называли напиток в Мехико, и это ацтекское название было в ходу по всему побережью.
Лопе отхлебнул из своей чашки.
– На вино что-то не похоже, - сказал Лопе, слегка сморщившись.
Он все же отхлебнул еще. Напиток был холодный, взбитый легкой пеной, на вкус горьковатый, но крепкий и довольно приятный. Лопе почувствовал, как кровь точно с новой силой разогнало у него по жилам от чашки ацтекского питья.
– Много есть такого в индейских землях, чего не мешало бы завести и у нас в Испании, - сказал Лопе соседу.
Де Торрес кивнул головой. Ему тоже понравился чоколатл.
– Если вернемся, земляк Санчес, - если вернемся!
– осторожно сказал де Торрес.
Пришел Кортес. Он был весел. Разговор с вождем прошел так, как он того хотел.
Тотонакский вождь, очень толстый и важный индеец, вышел к ним, опираясь на руки слуг. Вождь был и рад, и немного испуган: он и хотел начать войну с Монтесумой, и боялся сильного ацтекского войска.
– Жесток Монтесума, - сказал Кортесу вождь.
– Он требует с нас каждый год тысячу девушек и тысячу юношей для жертвы ацтекским богам.
– Я пришел сюда для того, чтобы освободить вас от жестокости Монтесумы, - ответил Кортес.
– Будьте мне верны, и я помогу вам избавиться от тирана.
– Силен Монтесума, - сказал вождь.
– У него пятьсот тысяч воинов, а вас, белых людей, пришло немного.
– Мой государь во много раз сильнее, - ответил Кортес.
– Один белый воин сильнее тысячи вооруженных ацтеков.
Ему удалось успокоить вождя. Порешили на том, что вождь тотонаков окажет помощь Кортесу в походе против Монтесумы, даст людей, припасы, даст носильщиков для переноски тяжестей.
Кортес был весел. Он не стал пить ацтекское питье чоколатл, но велел выкатить на храмовый двор бочонок гвадалканарского вина из капитанских запасов. Кружки пошли по рукам, напоили и индейцев. Кортес потешался, глядя, как скачут и вертятся пьяные жрецы, тряся космами. Жрецы пели что-то непонятное на своем языке.
– Скоро они научатся у меня петь святую мессу!
– сказал Кортес.
Только одну ночь переночевал Кортес в семпоальском храме. Наутро, взяв малую часть людей, он выступил к морскому берегу.
Глава двадцать четвертая
В ИНДЕЙСКОЙ ГРЕНАДЕ
Лопе Санчес остался в Семпоале. Вначале все ново было ему и дивно в чужих местах. Кортес под страхом казни запретил солдатам выходить без особого разрешения из храмового двора на улицу. Вокруг, за стенами, шумел большой индейский город, но ни жизнь эта, ни язык тотонакский не были понятны солдатам. Часто взбирались они на стену, садились и смотрели на город. Тянулись кривые улицы, земляные храмы высоко поднимались над каждым кварталом. Город был велик и хорошо построен. Здесь были дома, сложенные из камня, из кирпича, высушенного на солнце; были дома из тростника, из глины. Высокие незнакомые деревья склонялись над тростниковыми крышами.
– Большой город, как чаша Сарагосса или Гренада!- говорил Хуан де Торрес.
– Нет, пожалуй, побольше Гренады!
– спорили солдаты.
Индейцы подмешивали пепел и толченый уголь в свою штукатурку, и оттого стены домов были черносеры, рябило в глазах, когда смотрели на них.
– И храмов здесь не меньше, чем у нас в Гренаде церквей и соборов, - говорил Хуан де Торрес.
Были в городе и дома-подземелья. В них жили только мужчины, воины, женщин туда не допускали.
Только верхний край каменной кладки виден был над землей в таких домах. Лопе с товарищами смотрели, как по утрам мужчины выходят из своих каменных нор, как борются друг с другом, соревнуясь в силе, или, начертив круг на земле, мечут камни из пращи.
Дети и куры копошились в пыли улиц; женщины, сидя на. каменных порогах, на ручных жерновах растирали маисовые зерна.
По вечерам начинался вой на вышках храмов, завыванье дудок. По земляным ступенькам поднимались жрецы; распустив космы волос, они метались на вышках, окуривали своих богов из медных курильниц. Часто человеческие подавленные стоны слышались сверху и ужасное гнусавое пение.
Лопе с Пако Арагонцем как-то раз взобрались по крутой лестнице на вышку храма и посмотрели, что делают там жрецы.
Весь земляной пол на вышке был черен от засохшей крови; ужасное зловоние стояло в воздухе. Жрецы рассыпали по полу пучки пахучей травы и тлеющие угли. Потом они начали петь и помахивать пучками перьев перед носами своих идолов. Один из жрецов, самый старый, с продырявленным носом, с отрубленными пальцами на обоих ногах, нырнул куда-то вбок, в земляную нору. Тихий стон послышался оттуда; все жрецы загнусавили громко, и самый старый вылез обратно из норы. Он держал в руках только что отрубленную человеческую руку. Еще громче запели все жрецы, а самый старый положил руку в углубление между животом и грудью скорченного безобразного идола.
– Пресвятая дева Мария!
– Пако вцепился Лопе в плечо.
– Пойдем отсюда, Лопе, скорее!..
Они мигом скатились по ступенькам.
– Чертовы попы!.. Они еще нас человечиной накормят!
– волновался Лопе.
Он два дня не мог ничего есть после этого случая. На храмовый двор по-прежнему приносили обильную еду; груды мяса всех сортов навалены были на деревянные блюда и плошки, но солдаты теперь уже ели с опаской.
Несколько дней спустя Пако Арагонцу показалось, будто он вытащил детское ребрышко из груды мяса. В тот день никто не дотронулся до еды, а на следующий жевали только хлеб и плоды. Настроение у солдат упало. Надоело сидеть взаперти за стенами, а Кортес что-то задержался на морском берегу.
Изменилось и настроение жителей Семпоалы. Первые дни солдат забрасывали сладкими плодами, зелеными ветками, цветами. Теперь больше никто не подходил к высоким стенам храмового двора, а по вечерам в отдалении шумели толпы народу, и солдаты, хоть и не понимали языка, угадывали беспокойство и угрозу в отдельных глухих выкриках толпы. Что-то встревожило тотонаков, какие-то вести-может быть, с морского берега- смутили их покой, и теперь весь большой город волновался и гудел, как развороченный улей.