Капкан для скифа
Шрифт:
— Нет, Петрович. Все в порядке. Без проблем, — нестройно, но отозвались все рабочие.
— Так в чем дело? За работу. В срок не закончите, оштрафую. Вперед, касатики. — Рембо хлопнул несколько раз в ладоши.
Бригада тут же начала усиленно клеить рубероид. Трибун тоже продолжил работать, но чуть позже и с больным животом.
После обеда Серега заскочил на СТО к Митричу, и они вдвоем, насмеявшись, сошлись на сумме ремонта крыла в четыреста долларов. Рембо хотел еще поторговаться, но, вспомнив «Тойоту», плитку и гражданина Михельсона, махнул рукой и согласился. Лишнюю сотню Митрич заработал честно. Сам ремонт отложили на выходные.
К вечеру позвонил на трубу Конрад Карлович
Не дозвонившись вечером Парфену, Серега заснул «без задних ног». И приснился ему Иван, загружающий пачки долларов в коробках из-под итальянской плитки в черную «Тойоту»-купе без левой фары. Серега попытался улыбнуться глупейшему занятию кента, но тот работал с таким сосредоточенным остервенением, что Рембо стало не по себе. Он дернулся и проснулся посреди ночи. «Плитка, доллары, “Тойота”, Парфен… бред», — подумал он и снова заснул.
Эритмия
Дело Парфена и Рембо шло своим чередом. Маятник раскачан, механизм запущен. Пока все шло гладко и ровно — без сбоев. Другие мероприятия носили характер более фрагментарный и в особом внимании не нуждались. Другими словами, у меня появилось небольшое временное окно, и я его поспешил заполнить выполнением обещания Юле насчет театра.
И вот сижу я в театре оперы и балета и тщетно пытаюсь разобраться в своих чувствах, ощущениях и желаниях. Происходящее на сцене отдаленно напоминает описание сего действия Пьером Безуховым в бессмертном произведении графа-вегетарианца Льва Толстого.
Я читал «Войну и мир» лет двенадцать назад, еще в школе, поэтому тираду этого любителя балета интерпретировал таким образом: «…из оркестровой ямы раздавались звуки, которые очень напоминали грохот камней при сходе горной лавины. На середину сцены выбежала полуголая, утратившая стыд, девица и начала сосредоточенно размахивать руками и ногами. Когда она слегка устала и склонила голову, чтобы отдышатся, и, вероятно, этим же подала условный знак, из-за кулис выбежал полуголый, то есть абсолютно бесстыдный мужчина. Он принялся кружить вокруг девушки, тоже размахивая во все стороны руками и ногами. Потом он, оставив партнершу, пробежался в один конец сцены и подпрыгнул, затем повторил то же самое с другой стороны. Замер в центре сцены, протянув трепещущую длань в сторону все так же застывшей особы, мол, давай — твоя очередь. Она не отреагировала, и тогда, после недолгого замешательства, им на выручку выбежало на сцену сразу много полуголых мужчин и женщин… и все они начали размахивать руками и ногами…»
Юлечка, в ухо которой я шептал эту вольную импровизацию, долго сдерживалась, улыбаясь, но в конце не выдержала и прыснула в кулачок. Рядом зашикали осуждающе:
— Молодые люди!
— Вы же в театре.
— Как вы можете?
— Потише, пожалуйста.
Каждый из сидевших рядом ценителей искусства поспешил отметиться в этом нестройном хоре.
Я попросил прощения кивком головы перед каждым, хотя очень хотелось произнести извинения в полный голос и присовокупить монолог о своем искреннем раскаянии, минут эдак на пятнадцать. Юлечка покраснела от смущения, наградила меня осуждающим взглядом и опять сосредоточилась (или сделала вид?) на происходящем действии. Поерзав,
Слово я свое держу. Comple promissun. Исполняй обещанное, и тогда у тебя не будет проблем. Никогда. Закон старый, оправданный, действенный и правильный. По нему я и живу. Поэтому, несмотря на занятость в связи с акцией по друзьям-насильникам и прочим текущим делам, выкроил время и объехал на своей «восьмерке» все театры города.
После прикидки вариантов я остановился на театре оперы и балета, в котором давала представление датская труппа. На афише было красиво выведено: «Датский балет» и чуть ниже «Эритмия». На это слово я и купился. «Датский балет!!!» Не какой-нибудь волновахский или оренбургский! Да еще и это загадочное слово — «Эритмия».
Теперь за свою восторженность, любовь к родине Гамлета и элементарную эстетическую неграмотность я расплачивался по полной программе.
На сцене, в самом углу, стояла дородная датская тетка в легком флерном платье и декламировала стихи Гете в оригинале. Все ее стопятидесятикилограммовое тело конвульсивно содрогалось при новой реплике. Каждая из них разносилась по залу звуками строевого немецкого марша. Под этот аккомпанемент на сцене размахивали руками и ногами то сольно, то дуэтом, а то и массовкой фривольно одетые или, наоборот, почти раздетые мужчины и женщины. Именно размахивали, пытаясь всех убедить, что танцуют.
Ну, кто бы мог подумать, что эритмия — это танцы (в понимании датчан) под декламацию стихов. Предположить такое я не мог в самом кошмарном сне.
Безухову можно было позавидовать — Пьер мучился созерцанием родного, русского балета. Чем я и занимался — завидовал толстяку белой завистью.
В антракте, прогуливаясь с Юлей по длинным театральным коридорам, я искал предлог, чтобы умыкнуть со второй части, и не находил. Когда раздался звонок, приглашающий зрителей в зал, я понуро побрел к нашим местам. А вот Юлечка оказалась умницей, она не стала искать повод, а просто предложила, почувствовав мое состояние:
— Женя, давай лучше пойдем где-нибудь выпьем кофе!
— Кофе? — я даже несколько растерялся.
— Да, кофе. Как тебе такая мысль?
— Принимается без единой оговорки, хотя ты, конечно, понимаешь, какая это жертва для меня, истинного ценителя эритмии. Уйти на самом интересном месте. Перед второй частью. Но для тебя я готов даже на это.
— Ради меня?
— Да, ради тебя.
— Только на это?
— Нет. Для тебя я готов на все.
— На все, на все?
Я остановился посредине фойе и посмотрел на свою спутницу так, как будто видел ее впервые. Прекрасное вечернее платье (интересно, зачем абитуриентке в чужом городе вечернее платье?) выгодно подчеркивало юную красоту девичьего тела. Тонкий изгиб белой шеи, украшенный микроскопической золотой цепочкой, будил мысли о рыцарях, дамах сердца, драконах, чистых искренних чувствах и прочих романтических бреднях. Глядя в хитро прищуренные зеленые глаза, светящиеся изнутри веселым озорством, я просто не удержался и закрыл ее губы поцелуем.
— На все. Ты просто чудо.
Осторожно обнял ее за талию. Она положила мне руки на шею.
Так мы и застыли посреди фойе… Где-то вдалеке послышался стих Гете, исполняемый рыком раненой тигрицы. Зал ответил восторженными аплодисментами. А рядом, в самое ухо, прошелестел нежный голосок:
— Кофе мы будем пить? У тебя дома есть кофе?
Утром следующего дня я себя чувствовал так… как не чувствовал себя никогда. Уже в семь утра (уже потому, что Юля заснула около шести, а я вообще не смыкал глаз) я тихонько встал и сгонял на рынок. Результатом похода был огромный букет алых роз, положенный прямо в постель рядом с моей спящей красавицей.