Капля воды - крупица золота
Шрифт:
— Айна-эдже *… Я только на минутку заглянул, поздороваться с вами.
— Э, нет, Тархан, без чая я тебя не отпущу. Да и муженька моего пожалей. Уйдешь, так он до вечера не разлучится с лопатой. И голодным останется.
Артык прислонил лопату к дереву и обнял Тархана за плечи:
— Пошли, пошли, сынок, раз хозяйка приглашает. За чаем и потолкуем о том о сем…
Айна с деланной досадой всплеснула руками:
— Ну, вот, ему бы только язык почесать!..
У Тархана теплело на душе, когда он наведывался к Артыку и Айне и наблюдал за их шутливой перепалкой. Как они любили друг друга — до сих пор любили, и, может, даже еще нежней, чем прежде…
Разувшись в передней, Тархан прошел в гостиную. Он часто бывал в этом просторном четырехкомнатном доме и всякий раз с любопытством разглядывал каждую вещь.
В доме царил радушный уют, и в то же время он чем-то напоминал музей.
Взять хотя бы гостиную, — сколько здесь реликвий, воскрешавших боевое прошлое хозяина!
На одной из стен аккуратно развешано оружие. Большей частью — именное. Тархан знал, что белый шестизарядный пистолет, упрятанный в кожаный чехол, подарил Артыку-ага Чернышов: «На память о революции». Это был первый памятный дар… А автоматический наган вручил ему другой русский товарищ, Алеша Ткаченко. На маузере в деревянной кобуре, полученном от самого Куйбышева, были вырезаны неувядающие слова: «На память о победе в Казанджикской битве». Приклад пятизарядной винтовки украшен надписью, сделанной тогдашним председателем Реввоенсовета Паскуцким. Двустволка же с позолоченными курками служила памятью о незабвенном Кайгысызе Атабаеве, первом председателе Совнаркома…
Тархан порой думал, что если бы эти боевые дары могли говорить, — они о многом порассказали бы: о жарких кровопролитных сражениях гражданской войны, о победах Артыка-ага в борьбе с басмачами, о том, как он не однажды рисковал жизнью и из-за своей горячности не раз попадал в опасные переплеты…
Для него и мирная жизнь обернулась борьбой: с послевоенной разрухой, аульными богатеями, баями и басмаческими недобитками, с темнотой своих земляков, с вековой отсталостью родного края…
Как-то Артык-ага показал Тархану свою трудовую книжку — она тоже походила на музейный экспонат, в ней перечислены были славные вехи трудного и светлого пути Артыка: «Герой гражданской войны. Герой борьбы с басмачеством. Командир отряда. Начальник милиции. Председатель колхоза. Народный комиссар земледелия».
Трудно, конечно, было представить Артыка Бабалы, не имевшего образования, в роли наркома, да еще в ту пору, когда сельское хозяйство в республике было запущено. Но тогда, под лозунгом «выдвиженчества», многих героев гражданской войны, талантливых людей «из низов», ставили на высокие посты. И Артыка Бабалы, несмотря на все его возражения, «выдвинули» на наркомовскую должность. Тяжко ему пришлось… Но, перекипев в котле революции и гражданской, он приобрел кое-какой организаторский опыт, и крепка в нем была крестьянская закваска, и все силы он готов был отдать народу, — все это помогло ему наладить сельское хозяйство в республике, вытянуть его из прорыва… Сам Артык-ага любил приводить народную пословицу: если уж очень захочется заплакать, так и из слепых глаз потекут слезы.
Глядя на развешенное на стене оружие, Тархан думал о самоотверженности Артыка-ага.
И вспомнился ему отцовский завет…
Когда Тархан подрос, Мавы поведал ему всю правду о своей жизни, рассказал, как в юности гнул спину на баев, как повстречался с Майсой, какое влияние оказал на него Артык Бабалы.
— Ты чти его, как второго своего отца, — наставлял он Тархана. — Ведь он сражался и за твое счастье. А сколько для меня сделал добра! Наш Артык — не пророк, нет. Он такой же бедняк, как и я. Но и пророк не в силах был бы так повернуть мою жизнь, как Артык. Равняйся по нему, сынок!..
В самоотверженной доброте Артыка-ага Тархан и сам убедился после гибели отца, сложившего голову в первые дни Великой Отечественной под Киевом. Это Артык-ага взял юношу под свое крыло, помог получить высшее образование. По существу стал ему вторым отцом..»
Забыв обо всем на свете, рассматривал Тархан оружие Артыка-ага, думал о нем, о добрых его делах.
Артык не мешал ему.
От раздумий его оторвала Айна, вошедшая в комнату с горячими чайниками в руках:
— Ты что же это на ногах-то стоишь, гостюшка дорогой? Вай, мой-то хорош, даже не пригласил гостя сесть!
Тархан тихо проговорил:
— Не сердитесь, Айна-эдже. Я увлекся… На этой стене — сама история. И целая жизнь!
— Ай, эти ружья, верно, уж глаза тебе намозолили!
— Нет, Айна-эдже. Я все не могу на них наглядеться. Они словно разговаривают со мной…
Поджав под себя ноги, он уселся на просторном ковре, в центре которого красовался сачак *.
Артык поднял на Тархана задумчивый взгляд:
— Хорошо ты сказал, сынок: сама история… Но есть своя история и у каждой винтовки, у каждой сабли.
Тут уж Айна, любившая подшутить над мужем, не преминула вставить колкое словцо:
— Тархан, дорогой, этого болтуна хлебом не корми, только дай поговорить про его оружие. Теперь он, как заведенный граммофон, не умолкнет до вечера. А уйдешь ты, так он даже и не заметит, все будет разливаться соловьем…
Артык глянул на нее с укоризной:
— Тебе бы все шутить! А для меня каждый боевой подарок — книга с горящими письменами! — Он повернулся к Тархану: — Ты прав, сынок, подчас вещи умеют разговаривать. Каждая из этих штук, — он показал рукой на стену с оружием, — о многом сможет поведать и тебе, и детям твоим, и детям твоих детей…
— Они поведают, сколько крови ими было пролито! — не удержалась Айна.
— Не безвинной крови, жена, а грязной! Крови наших врагов!
— Будто пуле или клинку не все одно, какую кровь пролить.
— Полет пули, удар клинка направляло сердце, преданное народному делу!
Айна видела, что муж серьезен и сердится на нее за легкомысленные замечания, но ей уже трудно было свернуть с тропинки острословия. Обращаясь к Тархану, она сказала:
— Видал, как расхвастался? А ведь сам любит повторять, что похвальба — это гнилая веревка…
Артык хотел было обидеться на нее, но только вздохнул:
— Верно, жена, негоже мне хвастаться. Когда-то я и сам был — как ружье с взведенным курком. Нынче же и порох отсырел, и кремень поистерся, сколько ни щелкай курком — ружье бьет вхолостую…
— Вот, теперь плакаться начал…
У Артыка загорелись глаза, он вскинул голову:
— И все же я рожден не для того, чтобы сидеть сложа руки?.. С молоком матери впитал я в себя неукротимость! Покой — не по мне и не для меня! И если почует мое сердце, что делу народному грозит хоть крохотный ущерб, я снова — ружье с взведенным курком, готовым высечь искру! И если позовет меня народ на новый подвиг — я не промедлю и секунды!