Капля воды - крупица золота
Шрифт:
Ашхабада, призрачным светом. Сквер уже опустел, лишь изредка пересекали его прохожие, спешившие, скорее всего, домой.
И странно было видеть здесь в этакое-то время молодого, высокого мужчину, который, словно прогуливаясь, шагал по дорожке, ведущей к памятнику Ленину.
Он шел с опущенной головой, о чем-то задумавшись, и вздрогнул, как от удара током, когда его окликнули:
— Эй, Бабалы! Салом алейкум!
Мужчина поднял взгляд и увидел перед собой сутулого, мешковато одетого человека с крючковатым носом. Глаза у этого человека маслено блестели, весь вид выражал восторг— будто его несказанно обрадовала встреча с Бабалы.
Бабалы сухо ответил на приветствие:
— Здравствуй, Муррук-хан.
Он давно знал Муррука Гышшиева и относился к нему с нескрываемой неприязнью.
Муррук работал по хозяйственной части. Своим хищным носом он умел вынюхивать, где что плохо лежит, и пускал в ход свои загребущие лапы. Повадки у него, под стать носу, тоже были хищные, и однако ему всегда удавалось выходить сухим из воды. Даже когда он оказывался в положении кабана, обложенного охотниками, то все равно исхитрялся вывернуться, словно лисица, знающая тысячу уверток и способная ловко замести следы. Как-то он все же угодил за решетку, но кто-то вытянул его оттуда, как волос из теста. Вскоре Муррук уже разворовывал народное добро в другом месте. Сейчас же, как слышал Бабалы, он выступал в роли работника водного хозяйства.
Узнавая о новых «похождениях» Муррука, Бабалы недоумевал: как, даже попавшись, он умудрялся отделываться легким испугом? Ну, были у него высокие покровители, которых он, видимо, вполне устраивал — тем, что и ублажал их, и угождал им. Так ведь и покровители, выручая явного жулика, шли на определенный риск… Нет, думал Бабалы, не только в них дело, а еще и в том, что слишком мы порой либеральничаем с этакими вот ловчилами. И вместо того чтобы отправить их на скамью подсудимых, ограничиваемся освобождением от работы или выговором по партийной линии. Прочтешь иной фельетон в газете — волосы дыбом встают: человек грубо, преднамеренно нарушил закон, а ему — выговор. «Меры приняты…»
Сам-то он хорош: ему бы пройти мимо, не подав Мурруку руки, а он стоит, разговаривает с ним, как с порядочным… Что поделаешь: не осужден не вор. Ныне старая поговорка, видно, так должна звучать…
Муррук изучающе смотрел на Бабалы:
— Что это ты поделываешь тут, глядя на ночь.
Бабалы насмешливо осведомился:
— А что, разве для прогулок в сквере установлены определенные сроки: от такого-то до такого-то времени?
— Хе-хе… Просто чудно как-то: бродишь тут ночью, один…
— Я не знал, что теперь предписано гулять лишь вдвоем или втроем.
— Все шутишь. А ты вспомни пословицу: одиночество отрадно лишь аллаху. Ты что, аллаху решил уподобиться? Не верю, не верю… Полагаю, ждешь кого-то?
— Уж, во всяком случае, не тебя.
Муррук и так раздражал Бабалы, а тут еще привязался со своими назойливыми расспросами. Ему явно хотелось выведать, с какой целью очутился Бабалы ночью в пустом сквере. И, как видно, он не собирался так вот просто отстать от Бабалы. Резкий ответ собеседника заставил его только поморщиться:
— Зачем же так грубо, Бабалы? Как говорится, не плюй в колодец… Знаю я тебя, хитреца, ты ведь пришел сюда не звездами любоваться, а?
— Но и не тобой.
— Бай, Бабалы, я к тебе с добром, а ты… Ну, признайся, как другу, небось свидание тут назначил?
От слов «как другу» Бабалы даже передернуло. Прищурясь, он спросил:
— Никак тебя ревизором при сквере назначили?
— Ай, все издеваешься? Колючий у тебя характер, Бабалы-джан. Не умеешь ты ладить с людьми…
— С такими, как ты, и не хочу уметь!
— Зря ты так… Что я, из ада явился?.. Ты же знаешь: я никому не желаю зла. И к тебе — с полным уважением. Вот увидел тебя, обрадовался, дай, думаю, поболтаю с добрым знакомым.
— Считай, что вдоволь наболтались. До свиданья, Муррук-хан.
— Мешаю я тебе?
— Просто не хочется тебя задерживать. Ноги у тебя, поди, зазябли, — Бабалы покосился на легкие, не по сезону, сандалии, в которых щеголял Муррук. — Да и дома, наверно, заждались.
— Кто меня ждет, Бабалы? — сокрушенно вздохнул Муррук. — Кому я нужен! Вон даже ты не хочешь поговорить.
— Поговорили, будет. Прощай, прощай, Муррук-хан.
И, круто повернувшись, Бабалы пошел прочь, в душе проклиная Муррука и сравнивая его то с мухой, попавшей в чай, который после этого нельзя уже пить, то с сорняком-колючкой кызганом, растущим там, где его не сажали, и только поганящим землю.
Муррук кричал ему вслед:
— Бабалы! Куда же ты? Погоди, мне надо тебе одну вещь сказать!
Бабалы только ускорил шаг. Сзади, слабея, еще раздавался голос Муррука:
— Ты, может, не знаешь: я теперь тоже в твоей системе работаю! Так что, не ровен час, доведется еще и вместе служить народу!
Бабалы даже поежился на ходу: не дай бог, не дай бог!.. Хотя всякое может случиться, это уж как повезет.
А, да ну его к черту, этого прохвоста! Не стоит он того, чтобы о нем думать.
Вскоре он уже стоял перед памятником Ленину. Сколько раз он проходил мимо — и всегда останавливался, долго смотрел на памятник. Сейчас, в лунном таинственном свете, в тишине ночи, памятник выглядел особенно значительным, величественным.
Бабалы часто задумывался: ашхабадское землетрясение ни одного дома не пощадило, а памятник Ленину остался стоять как стоял. Что это — знамение, чудо?.. Да, чудо, но сотворенное не аллахом, а человеком.
Отец Бабалы Артыка, Артык Бабалы, немало рассказывал сыну об авторе этого памятника, не похожего ни на один другой. Создал его академик Андрей Андреевич Карелин, скульптор и художник, приглашенный из Ленинграда. Ашхабад стал ему вторым родным городом— художник так сильно к нему привязался, что провел здесь остаток жизни. Он полюбил туркменский народ и много перенял из его искусства.
Когда Бабалы ходил еще в школу, дома у них полным-полно было чайников и пиал, искусно и любовно разрисованных Андреем Андреевичем в духе туркменского национального орнамента. У самого Бабалы были «свои», лично ему принадлежавшие маленькие чайник и пиалушка с «ковровым» узором, он дорожил ими и никому лаже дотронуться до них не давал.