Капуччино
Шрифт:
Из крана зелененького колодца бежала вода, и Джордано Бруно с постамента равнодушно взирал на американцев, сосредоточенно поглощавших дары моря.
Нана сбросила туфли, и собака, которую они прозвали Дуче, уже вертелась у ее усталых ступней.
— Два капуччино, — заказал он, — только с настоящей пеной, перфаворе…
— Когда я разбогатею, — Шая погладил собаку, — я приглашу тебя в ресторан на Виа Венетто. Идет?
Дуче их хорошо знала — они часто ужинали вместе на этой
Она кивнула своей рыжей мордой — почему бы не пообедать на шикарной улице с такими веселыми ребятами, как Шая и Нана?..
Шая считал лиры.
— Мы могли бы на этот раз выпить стоя, — сказала она.
Он прищурился.
— Кофе, Нана, — сказал он, — это не напиток. Кофе — это беседа. О чем мы будем беседовать с тобой на площади Кампо ди Фиори?..
Было воскресенье, когда даже в Риме народу немного, и одинокий музыкант в синем костюме играл на флейте мелодии своей молодости…
— Тебе очень к лицу Рим, Нана, — произнес он, — Рим и капуччино…
— Как ты думаешь, в Америке есть капуччино?
Все дороги ведут в Рим, но они должны были ехать в Америку…
Стояло первое лето свободы. Они только что эмигрировали и ждали визу в Соединенные Штаты.
— В Америке все есть, — ответила она без всякого энтузиазма.
Они не торопились туда.
Все шесть месяцев, которые они жили в Риме они болтались по городу, и не было, наверное, ни одного кафе, где бы они не выпили своего капуччино. Причем сидя. Стоя Шая не признавал. Он любил столик, а не стойку из цинка. Он любил беседу, Шая Дебский, человек со странной профессией из Ленинграда.
Денег у них не было, и никто не мог понять, почему они вообще пили этот кофе, а тем более сидя — вкус тот же, а цена в два раза выше.
— Не-ет, — отвечал всегда Шая, — вкус другой. Вы сядьте…
Но никто не садился. Кроме Наны. Все торопились в Америку.
— Вот устроимся, — говорили они, — тогда посидим. Кофе не остынет…
А Шая садился, никуда не торопясь, вытягивал свои худые длинные ноги и говорил.
— Как тебе идет Рим, Нана. Рим и капуччино…
Они таскались под летним солнцем с холма на холм, с Трастевере на Аурелио, от Изола Тибертина до высот Дженаколо, а однажды даже заночевали в Колизее. И видели бой гладиаторов. И слышали рев зверя. И толпы. И жаркие камни амфитеатра были им ложем. Он обожал запахи Рима. И краски. И надписи на стенах. Особенно «Roma-Amor» на мосту Сан-Анджелло. Потому что, если прочесть Roma справа налево, как читают евреи, которые умеют читать на иврите, то получится «Amor».
Хорошо, когда получается «Amor»…
Любая прогулка заканчивалась капуччино. Они шли к нему, как к заслуженной награде. Она ждала их на Пьяцца Ротонда, на Лярго Арджентина, у Пирамиды, но лучший капуччино был, конечно, на площади Кампо ди Фиори…
Там была пена, как у волны в Балтийском море. И пена эта держалась до конца, пока вы не выпивали всю чашку, и потом ложечкой можно было отдельно съесть ее и облизнуться…
Облизываться некрасиво, неприлично, невежливо, но это так приятно. Попробуйте как-нибудь, в Риме, в июле, в Апельсиновых садах — вы согласитесь со мной…
— Ты знаешь, — говаривал Шая, — я б написал о «капуччино» роман. Или повесть. Или рассказец в пять страниц. Конечно, я б написал о Риме, но это невозможно. О Риме может написать только Бог… С меня хватит и «капуччино»…
Но он никогда не писал о нем…
В жарком римском полдне журчала струйка из зеленого колодца. Флейтист приблизился к их столику и заиграл «Вернись в Сорренто». Шая стал подпевать, потом насвистывать и спугнул голубей с головы Джордано Бруно.
— Мне не хочется в Америку, — он потянулся на плетеном стуле, — что, если я заболею пузырем, желчным пузырем? На сколько они мне отложат отъезд?
— Пузырь у тебя уже был, — напомнила Нана, — и это было всего неделя.
— Тогда печень. Тебе не кажется, что печень попахивает месяцем?..
Флейтист кончил, снял синюю шляпу и пошел по столикам.
Шая кинул три тысячи. Потом подумал и добавил еще.
— Приятно чувствовать себя миллионером, — сказал Шая.
Синий флейтист был польщен.
— Что сыграть для синьорины? — спросил он.
— Что-нибудь из Верди, — ответил Шая.
— Из Бизе, — сказала Нана.
— Пардон, конечно, из Бизе, — Шая уже напевал, — «Любовь свободна, мир чарует. И всех законов она сильней…»
Флейтист подхватил. И поддержала Нана. С синего неба на них удивленно смотрел Джордано. Ему тоже хотелось петь…
Они угостили флейтиста поджареным «трамедзини» с баклажанами, и он растаял в римском полуденном солнце.
Американцы разделались с дарами моря и укатили в своем блестящем автобусе. Остался один Джордано.
Солнце гуляло по ним, проходя через виноградные ветки.
Он пересчитал мелочь.
— Нана, — сказал он, — придется у стойки. Ты не против?
Она улыбнулась ему..
— Два капуччино, — сказал он.
В Нью-Йорке первые месяцы они не выходили из дома. Не было древних развалин, не было капуччино и Джордано Бруно, которого сожгли за еретические мысли. Там вообще никого не сжигали — потому, как им казалось, что в этом Новом Свете никто никаких мыслей не высказывал.