Капуччино
Шрифт:
Сами учился плохо, зато лучше всех танцевал «Буги-Вуги» и вскоре стал министром, на тех же берегах родного Бурунди.
Как-то он прикатил в Ленинград, пригласил Виля, и они пили весь вечер на деньги министра в ресторане «Садко». Сами все вспоминал студенческие годы, и общежитие, и какую-то Люду.
— Вот были дни, — говорил он, — а что сейчас? Министр…
Глаза его были полны печали.
— Как папа? — спросил Виль, чтобы исправить ему настроение.
Он встрепенулся.
— Ты ничего не слышал?
— Нет.
—
Виль не знал, что говорят в таких случаях. Он налил водки, и они выпили.
Невероятно, оказывается, опасная специальность — король!
Какая-то съедобная. Не советуйте вашим детям. В общем, рассказы о королевской вежливости — миф. Ни один вежливый человек не съест другого…
Поезд отходил всегда вовремя и приходил вовремя, и шел по графику, и в нем были уютные кушеточки, и ресторан с биточками на сковородочке, и вежливый контролер с голубой сумкой, и свет, и тишина.
Как-то не приходилось ему на нем висеть, хвататься за поручни, свисать на морозе. Не пахло в нем воблой, водкой, перегаром, не стучало домино, карты и никто не угрожал порвать пасть или что-то другое, как на любимой родине, в замерзшей зеленой электричке, бегущей к Финляндскому.
«Когда уже кончатся эти сравнения, — думал Виль, — что это за идиотская привычка все сравнивать-людей, города, деньги, хари, настроения и режимы — когда ничто не сравнимо!»
В поездах он разговаривал. Это были короткие встречи без продолжений. Он совал всем свой телефон — ему никто. Потом он заговаривать перестал — как-то это плохо смотрелось. Ему сказали, что он начинает становиться европейцем.
В поездах можно было встретить интересных персонажей — банкира, который от скуки потопил яхту с другими банкирами, сыровара, который мечтал о коммунизме, болгарскую чемпионку по теннису с тремя ракетками, из-за которой его вызвали в «Сюрте» — чемпионка по совместительству «играла» еще в одной «команде», коммерсанта, который просидел в снежной яме в Альпах семь дней.
В основном люди молчали. Если говорили — то о горах, лыжах, снеге. Однажды Виль стал свидетелем гениальной сцены. Две старухи и старик рассказывали об отдыхе, и где снег лучше, мягче, рыхлее. Говорили они на весь вагон.
— Пойдешь направо, до бугра, там налево, до извилины, затем направо, до вершины, там снова направо, до хижины, затем…
Старик орал на весь вагон. Напротив Виля сидел испанец, он читал, они ему явно мешали.
— … и опять направо, затем, за бугром, чуть налево и сразу же направо…
Испанец сопел, наливался, вникал в своего Ортегу и Гассет.
— … потом снова налево и тут же направо, до леса, и не входя — налево.
Он отшвырнул книгу:
— Направо или налево?! — через весь вагон завопил он.
Те непонимающе заморгали глазами.
— Я не расслышал. — За бугром направо или налево?!
Виль свалился от хохота. Лыжники прекратили беседу, они были удивлены. Километров через сорок, шепотом, с придыханием, донеслось:
— … до бугра и чуть налево, затем… — Карамба!!! — испанец вскочил и, теряя Ортега и Гассет, побежал в другой вагон.
— Затем сразу же направо, и…
Ах, какие это были поезда, воистину королевские.
Единственное, что раздражало — контролеры. Они проверяли билеты после каждой станции, а Вилю надо было билеты сохранить — они были дороги, он должен был проехать на каждом три-четыре раза. И он закрывал глаза. Он понял плюсы цивилизации — в цивилизованных странах, когда закрываешь глаза — можешь ехать без билета.
Харт ушел из жизни внезапно, за обедом, за шуткой.
Жить как-то стало скучно, неинтересно, тошно. Доза смеха на земле резко сократилась. Он серьезности сводило скулы, тошнило. После ухода Харта завсегдатаи гостиной долго рылись в его подвале. Подвал оказался громадным, гораздо больше, чем его комната, светлее и выше. Там валялись какие-то старинные кровати с бронзовыми набалдашниками, вспоротые подушки, рваные галоши, красноармейский шлем, кипы грамот с профилем дорогого вождя и дрова — когда-то у Харта было печное отопление, затем его заменили центральным, но Харт знал, что оно откажет и на всякий случай дрова не выбрасывал.
Вместо гостиной завсегдатаи собирались в подвале. Они искали шедевр. Третий день. И безрезультатно. Однажды, глубокой ночью, на Качинского обвалилась поленница. Его долго откапывали, и вдруг, между двух сосновых поленьев, нашли шедевр — клочок бумаги из школьной тетради. На нем чернилами, рукой Харта, было выведено:
«Что вы ищете, идиоты?! Я ничего не писал. И вам завещаю, друзья мои — не пишите. Никогда не поздно бросить.
Даже если не начинали.»
Завсегдатаи печально сидели на проломанном стуле, на чайнике, на земляном полу. Затем раздался голос Качинского.
— Если вы меня откопаете, — сказал он, — я лично больше писать не буду…
Последний год фрекен Бок полностью посвятила русскому юмору — видимо, Вилю надо было пережить и это.
— Без юмора Россию не понять, — пояснила она и перешла к анекдоту:
— Что у еврея в голове, а у женщины под платьем?! — ее давил смех.
Виль покраснел. Он краснел от этой пошлости еще в третьем классе.
Почему он это должен повторять в свои 53 и на Западе?..
— Помните, я вам говорила, — продолжала фрекен, — это не юмор ситуации и не юмор характера — что на поверхности и просто, — это языковой юмор! Его структура глубинная, скрытая, зачастую неуловимая на сознательном уровне. Думайте, думайте! — она подмигивала обоими глазами.
Вилю хотелось ей вырвать язык.
— Ну, не знаете? Комбинация!!! — торжествующе сообщила она и повалилась от смеха. И весь класс тоже — до экзаменов было недалеко.
Не смеялся только Виль. Цирк этой жизни наскучил ему.