Кара-курт
Шрифт:
Капитан снял ремень, надел его через плечо, поплевал на ладони, взял лопату, принялся расчищать и выравнивать арык.
Старая Сюргуль, потрясенная вниманием Кайманова и Ястребилова, то принималась смеяться, то предлагала выпить тут же, у арыка, зеленый чай, а когда арык был закончен и Кайманов, прорубив последнюю перемычку, пустил по нему воду, всплеснула руками и, метнувшись в кибитку, тут же вышла с двумя парами искусно связанных красно-белых шерстных носков.
— Ай, баджи, баджи, — сказал Яков. — Ну зачем ты? Мы же тебе не за плату сделали арык. Оставь себе. Продашь — купишь, что в хозяйстве нужно, замуж ведь выходишь.
Кайманов отряхнул пыль с сапог, надел ремень, словно между прочим добавил:
— Забыл у тебя спросить, что это жениха твоего, Хейдара, не видно?
Сюргуль что-то сердито проворчала себе под нос.
— Ай, второй день нету его, — сказала она вслух, — поехал в город, надо, говорит, немного денег привезти.
— Никак, поссорились? — с улыбкой спросил Кайманов. — Скоро ли приедет?
— Откуда я знаю? Говорил, будет на текинском базаре табаком торговать. Продаст табак, приедет...
— Когда вернется, скажи — звал я его, дело у нас к нему, пусть зайдет.
— Болды, Ёшка, скажу...
Кайманов весь разговор перевел Ястребилову, тот снисходительно выслушал, рассматривая подарок.
— А мне-то за что? — спросил капитан.
— За уважение к старой женщине, — пояснил Кайманов. — Она говорит: двое мужчин, да еще два таких больших начальника, сделали ей, курдской женщине, арык! За это, говорит, можно отдать все носки, какие только она связала в своей жизни.
— Ну зачем же так много, хватит и одной пары, — рассмеялся Ястребилов.
— Говорит, — продолжал переводить Кайманов, — теперь сам Алла Назар — башлык колхоза будет с нею за руку здороваться. Кстати, я с ним договорился, чтобы сегодня дал воду на ее мелек.
Сюргуль, смеясь и плача от счастья, проводила их до самой ограды. У ограды все трое остановились, прислушиваясь. Башлык Алла Назар не подвел, по водоводу к арыку шла вода.
Опустившись на колени, будто не веря глазам, старуха погрузила обе руки в мутный журчащий ручеек и так и осталась возле своего арыка, бормоча что-то себе под нос, счастливая и растерянная.
— Ну, теперь ей хватит переживаний до утра, — довольный собой и Каймановым, сказал Ястребилов.
Эта история немного развлекла Авенира Аркадьевича, но ненадолго: как ни оттягивай время, а надо садиться на всю ночь за топографические карты участка, а завтра с утра тащиться вместе с полковником на самые дальние заставы комендатуры.
Они вышли на каменистую улочку аула, из темноты донесся цокот копыт по камням, вслед за ним срывающийся мальчишеский голос:
— Яш-улы! Ёшка-ага! Бярикель. Яш-улы!
Кайманов и Ястребилов остановились.
— Это я, Рамазан! Погоди! Большую новость тебе скажу.
Ястребилов уже знал, что «яш-улы» — уважительное обращение, означающее в переводе «большие годы». Включив свой следовой фонарь, с которым не расставался в темное время суток, он направил луч света в темноту, и они увидели шатающегося от усталости ишака, а на нем седого от пыли, словно осыпанного мукой, тощего и поджарого туркменского парня.
Спешившись, он подошел к командирам, едва переставляя одеревеневшие ноги.
— Что случилось, Рамазан? Откуда ты? — с тревогой спросил Кайманов, обнимая юношу рукой за плечи, увлекая его за собой.
— Бандиты напали на нас с Ичаном, яш-улы, унесли четырех овечек.
Рамазан говорил по-русски, чтобы его понимал новый комендант.
Ястребилов догадался: из-за того, что кто-то украл колхозных овец, чолок не отправился бы в такой долгий путь к комендатуре. Кайманов, увлекая Рамазана во двор, взял понуро мотавшего головой ишака за недоуздок, повел за собой.
— Почему на заставу Дауган не пошел, лейтенанту Дзюбе не сказал? — спросил он Рамазана.
— Следят. За всеми, кто ходит на заставу, следят. Могут убить.
— Да кто следит-то?
— Люди Аббаса-Кули. Он сам к отаре приходил. Я узнал его след.
Вокруг было темно, и только у ворот комендатуры в дежурном помещении да перед канцелярией горели фонари «летучая мышь» (движок электростанции выключали рано). Рамазан даже здесь, среди пограничников, настороженно озирался.
— Дежурный! — приказал Кайманов. — Позаботьтесь об ишаке. А ты, Рамазан, прежде чем отдыхать, пойдешь с нами, расскажешь все подробно начальнику отряда!..
ГЛАВА 5. ДОРОГИ ВОЙНЫ
По неспешным зеленоватым волнам у самого форштевня сейнера движется тень крестовины антенны. Придерживаясь за леерное ограждение, Андрей смотрит на эту тень, с шорохом скользившую по бегущей навстречу воде, щурится от солнечных вспышек, играющих на поверхности волн, вдыхает запах выхлопных газов дизеля, навеваемых с кормы ветром.
Ветер не приносит прохлады. Жарко. Пустынно. Только за кормой крикливые чайки кружатся над косяком рыбешки, оглушенной винтами сейнера, одна за другой пикируют в волны, хлопая изогнутыми крыльями, взмывают вверх, да нет-нет и высунется поблизости от корабля круглая темная морда каспийского тюленя. И снова — лишь однообразное движение неторопливых волн оттуда, где темными черточками разбросаны по всему видимому пространству какие-то суда, да мерный стук двигателя, да резкие крики чаек, усиливающие ощущение необъятной шири, раскинувшейся до самого горизонта.
Запах газойля, смешанный с исконно морским запахом просмоленных канатов и сетей, йодистым запахом водорослей и всепроникающим запахом рыбы, — все это навевало неясные воспоминания о той поре, когда усы едва пробивались на верхней губе, а сердце рвалось в неведомые края. Но этот же запах — тяжкое дыхание танков и тягачей — преследовал Андрея на фронтовых дорогах, в лесах и полях, где шли бои, где с воем и рычанием ползло по дорогам дышащее огнем и газойлью многоликое чудовище, именуемое военной техникой.