Кара-курт
Шрифт:
— Не могу, джан-горбан, — сказал он. — Прочитай лучше ты. Только одно имя моего мальчика вижу, больше ничего не вижу...
В письме сообщалось родителям Барата-али и односельчанам, что сын Хейдара (так там было написано: «Хейдар-оглы») проявил беспредельное мужество, отразив со своим орудийным расчетом танковую атаку. Он подбил четыре танка и не потерял при этом ни одного человека из своего расчета, потому что все время менял позицию и хорошо маскировался. «Вы можете гордиться, — писал замполит Иванов, — славным сыном туркменского народа Баратом-али Хейдар-оглы. От всей нашей части передаем низкий поклон его отцу и матери за то, что воспитали такого сына...»
Дочитав письмо, Самохин молча ждал, пока старик справится с волнением. Хейдар смотрел куда-то вдаль прямо перед собой, не вытирая бегущих по лицу слез. «Ай, Барат-али, Барат-али», — принимался он шептать и снова умолкал, вперив невидящий взгляд в пространство, не в силах удержать навертывавшиеся слезы.
— Можно мне взять это письмо? — спросил Хейдар, нерешительно протянув руку.
— Лучше я тебе его отдам, когда вернемся из похода.
— Но ведь оно для меня с Патьмой написано. Почему же ты не отдаешь мне письмо о моем сыне?
— Когда разведчик идет в тыл врага, он оставляет все документы в штабе части, — ответил Андрей.
— Я не хочу ничего слушать. Отдай мне письмо о моем сыне. Если ты мне его не отдашь, я не сойду с этого места ни шагу, пусть я умру здесь, пусть шакалы растащат по всей пустыне мои кости!
Андрей видел, что спорить со строптивым Хейдаром бесполезно. Он действительно не сдвинется с места, пока не получит письмо.
— Как я могу не отдать его, когда оно для вас с Патьмой написано. Только спрячь его хорошенько, Хейдар-ага, пусть оно в трудные минуты согревает твое сердце.
Хейдар взял письмо из рук Самохина, тщательно свернул его и вложил в висевший у него на шее на шнурке высушенный полый внутри кабачок, в каких жители Средней Азии носят обычно табак, тщательно закрыл кабачок пробкой, запахнул на груди стеганый халат.
— Хорошо! — досуха вытерев покрасневшие глаза, сказал он. — Что я должен делать?
— Вот это другой разговор, — отозвался Самохин. — Первое, что ты сделаешь, сменишь ишака на самого доброго коня, даже на двух. Приметь вон того ахалтекинца, что с белой звездочкой на лбу. Идет он от самого Ашхабада без седока, получает двойную порцию воды и корма. Второй рядом с ним, в белых чулках — тоже. Держись неподалеку от меня. Эти кони тоже где-то рядом будут. Ишак у тебя, конечно, хорош, но для настоящего джигита настоящий конь нужен...
* * *
Не просто было Андрею уговорить старого Хейдара. Он еще битый час объяснял ему задачу, внутренне соглашаясь, что и молодой человек подумал бы не раз, прежде чем браться за такое дело. Он еще продолжал разговор с проводником, когда раздался голос наблюдавшего за пустыней сержанта Белоусова:
— Товарищ старший политрук, на дальнем гребне бархана человек!
Андрей поднялся по склону, увидел в бинокль, что с юго-востока точно по их следам движется расплывающаяся в горячем текучем мареве темная фигура в туркменской одежде. Мелькнув у склона бархана, она медленно спустилась в низину, снова появилась на гребне — ничтожно маленькая, темная точка, затерянная на раскинувшихся во все четыре стороны до самого горизонта огромных пространствах смертельно-жгучих песков.
В бинокль Самохин рассмотрел, что оружия у одинокого путника нет, идет он спотыкаясь, в каждом движении видна предельная усталость. Вот он все ближе и ближе. Можно уже рассмотреть его лицо, детали одежды. Андрей выслал навстречу ему Белоусова с флягой воды. К ним подходил сухощавый и стройный туркмен средних лет, в халате, в высокой бараньей папахе-тельпеке.
— Смотрите, кто к нам идет! — раздался удивленный голос старшины Галиева. — Амангельды-ага! Наш следопыт Амангельды.
Самохин знал, что Амангельды — один из тех, кого Кайманов отправил на разведку искать следы Аббаса-Кули. Но знал он его недостаточно хорошо.
— Что за человек? — шагая по песку навстречу Амангельды, спросил Андрей у Галиева.
— Очень хороший человек! Якши-человек! — ответил тот. — Старший бригады содействия аула Чули. На горе Душак у него своя дозорная тропа. Яков Григорьевич его в пустыню на разведку посылал, а он нас нашел.
Старшина бросился навстречу едва державшемуся на ногах следопыту.
— Салям, Амангельды-ага! Здравствуй, дорогой! — воскликнул он. — Есть у тебя вода? Давно ли ты ел? — Он протянул ему флягу, хотя Белоусов уже передал ему свою. — Как ты узнал, что мы здесь?
— Ребенок и тот узнает, — Отвечая на приветствие и сделав всего лишь один глоток из фляги, ответил Амангельды. — В пустыне такой след, сразу видно, конный отряд прошел, лошади подкованы, как пограничники куют.
— Начальник! — налив немного воды в горсть и освежая блестящее от пота темно-коричневое лицо, воскликнул он. — Делай скорее тревогу! Надо вам очень быстро выезжать! В пустыне война! Ваши геок-папак с бандитами бьются! Очень тяжело вашим. Надо спешить. Аббас-Кули со всех сторон их обложил, как ястреб кружит, добить хочет. Седлай коней, верблюдов! Торопись!
— Поднимайте отряд в ружье! — приказал Самохин Галиеву. («Вот она где группа Рыжакова») — Сам-то сможешь, Амангельды-ага, в седло сесть?
— Если надо — сяду. Верхом не так далеко. Километров десять будет. Пешком долго шел...
— Старшина, — распорядился Самохин, — верблюдов завьючить, бочата и бурдюки наполнить водой, пленных связать. Хейдар! — окликнул он проводника. — Едешь с нами. Оружия у тебя нет, будешь коноводом. Пересядь на резервного коня, того, что с белым пятном на лбу, второго, с белыми чулками, держи в поводу. Береги их пуще глаза, держись возле меня и старшины Галиева. Свежие кони нужны будут, если придется догонять главаря: Аббас-Кули нам живым нужен... Сержант Гамеза!
— Здесь!
— С четырьмя пограничниками (Андрей назвал фамилии) будете охранять задержанных. Спустя минут пятнадцать двигайтесь вслед за нами, вплотную не подходить. Все готовы?.. Отря-а-ад! Рысью!.. Ма-а-а-арш!
Лошади после отдыха у Дождь-ямы легко шли по такыру, не сбавляя хода, преодолевали сыпучку. В белых налобниках, таких же, как у верблюдов, они выглядели непривычно, словно кони средневековых рыцарей, но чувствовали себя, видимо, сносно. Людям, впервые отправившимся в путь днем, под палящим солнцем, было тяжело.