Каракалпак - Намэ
Шрифт:
Бабушка поучала:«Если найдешь чужую вещь, то не бери, а крикни три раза: я нашел то-то и то-то! Сыщется хозяин — верни. А нет — так отдай первому встречному».
Теперь уж не помню, следовал ли я этим советам в детстве, так что ни похвалиться, ни покаяться не могу. Но с годами почувствовал, что не могу равнодушно видеть чужих слез, у самого сердце сжимается. А от чужой радости сам становлюсь веселее, настроение улучшается. Это не к тому говорю, чтобы покрасоваться: вот, мол, какой я сердобольный и отзывчивый. Нет, я обыкновенный человек, и мне, как каждому, близки и чужие радости, и чужие беды.
Бабушка говорила:«В слове «человек» всегда есть мера твоей любви к другим людям, твоей признательности им».
Дедушка говорил:«Сказать про себя: «Я человек», — значит подумать: «А чем я другим-то полезен?» Кто об этом себя не спрашивает, тот не человеческое дитя, а звереныш».
10
У каждого народа свой алфавит, а еще своя азбука жизни — национальная педагогика. Мало того, я убежден, что и в каждой семье своя азбука жизни, своя семейная педагогика. И в нашем семействе был свой способ воспитания детей. Ныне, что называется «поздним умом», я начинаю его осознавать. Способ этот, на мой взгляд, состоял в том, что нас, детей, ненавязчиво наставляли при помощи различных легенд, преданий, сказок, притч, мудрых советов, рассказов, которые дедушка с бабушкой и отец с матерью порой черпали из жизни, а порой и просто придумывали нам в поучение.
Помимо этого была у нас в доме еще и своеобразная игра. Называлась она «Улетел от нас воробей».
Семейная игра. После ужина, перед сном, когда свет уже погашен и все в постелях, кто-то произносит:
— Улетел от нас воробей.
— Какой воробей? — спрашивает другой.
— А такой воробей, что у него сорок глаз и сорок ушей.
— Куда улетел?
— В другой дом.
— В какой дом?
— Узнаешь потом, — отвечает ведущий.
— Сколько там сыновей, сколько там дочерей? Ведущий говорит, ну, например: «Три сына, четыре дочери. Еще в том доме две коровы и девять овец…»
Наша задача угадать дом, который он имеет в виду. Но сделать это не просто. Таких семейств — три сына, четыре дочери — в ауле с десяток найдется. Нужны дополнительные сведения. Однако зачинщику нужно быть осторожным и не выдавать явных примет, потому что если он добавит, скажем, что хозяйка дома работает продавщицей в магазине, так ведь это каждому ясно, что речь о доме Караматдина, а если один из сыновей прихрамывает на левую ногу, тогда конечно же «воробей» прилетел к дому Есемурата. Но и скрывать существенные приметы ведущий не вправе. Иначе это все равно рано или поздно выяснится, и его признают проигравшим.
Чтобы вечером подольше вести игру, мы днем повнимательнее присматриваемся к своим соседям-аульчанам, стремясь приметить что-нибудь такое, что другим в нашей семье еще неведомо. Ну, допустим, у Каллибека отелилась корова. Или у Есемурата начали чинить крышу сарая. Конечно же не специально бегали подглядывать и разузнавать, а просто глаз уже был так наметан и память так устроена, что все новое в ауле моментально схватывалось и усваивалось. Кроме того, в игре можно было называть и бывших аульчан, откочевавших в другие аулы, и дальних родственников, проживавших в отдалении, но таких, к которым часто ездили в гости, а потому все участники игры могли знать их быт и уклад.
Игра эта была чрезвычайно полезна, ненавязчиво она понуждала нас, детей, вживаться в судьбы соседей. К тому же мы понимали, что такие же или схожие игры есть и в других домах, а значит, и к нам приглядываются, значит, и мы живем не за дувалом, а на виду у всего аула.
Тот сорокаглазый и сорокаухий воробей давным-давно улетел и под чьей стрехой ныне гнездится, теперь уже и не угадаешь. Я пробовал затеять эту игру со своими детьми, но ничего не вышло. Они смотрят телевизор, знают обо всем на свете, а о том, как живут, что думают, чем озабочены и обрадованы даже ближайшие соседи, об этом — нет — и не ведают и, похоже, ведать не хотят. С одной стороны, это вроде бы и хорошо, что сегодня уже не принято соваться в чужую жизнь, встревать в чужие личные дела. Были годы, когда такими встреваниями не одну судьбу поломали. Но, признаюсь, мне все чаще кажется, что теперь жители одного аула или одного большого многоэтажного дома напоминают людей, сидящих в общей комнате спиной друг к другу. Как-то это не по-людски.
Два назидания моей бабушки. Однажды по пыльной дороге ехал один мудрый человек. Ехал он, сидя на своем осле, и ел хлеб свой. Вдруг случайно на землю упала крошка хлеба. Отломилась от лепешки и упала. Мудрый человек слез с осла и начал искать крошку. Но пыль толстая, разве найдешь? Ищет он день и не находит. Ищет второй и третий день. Ищет неделю. Тогда он замечает это место, едет в ближайший аул, продает там своего осла и на вырученные деньги ставит высокий дувал вокруг того места, куда упала крошка хлеба. Это чтобы хлеб не затоптали ногами…
Крошка хлеба — тоже хлеб. Не забывайте. Человек тот сделал дело богоугодное. А топтать хлеб — великий грех.
Так заканчивала свой рассказ бабушка.
И впрямь, на дороге к Шортапбаю мы, дети, видели старый дувал. Старый-престарый, полуразругаившийся, обросший бурьяном. По рассказам бабушки выходило, что это и есть тот самый забор, которым мудрый человек огородил упавшую хлебную крошку.
Вспоминаю, что в детстве порой мне снился этот человек: едет он на осле и жует лепешку.
И еще. Давным-давно у одного бая был толстый и капризный сын. Однажды он пошел по нужде в отхожее место и прихватил с собой лепешку, которую ел как раз. Справил он нужду и на подтирку не нашел ничего лучшего, чем остаток лепешки. А напоследок запихнул опоганенный хлеб в щель забора, которым ограждено отхожее место.
Через день портится погода. Буря. Град. Гибнут посевы. Начинается великий голод. Люди пухнут и мрут. Тот капризный байский сын тоже голодает и от голода пухнет. Все время о еде думает. И вдруг вспоминает, что в щель забора засунул кусок хлеба. Идет он в отхожее место и находит ту щель. И хлеб тот видит. Но достать не может. Пальцы распухли, в щель не пролазят. Тогда он решил языком дотянуться. Сунул язык, а там змея. Она его прямо в язык и укусила. От укуса тот поганец подох, и сразу погода наладилась, голод отступил. Покарал бог нечестивца и снял кару с людей.
…Помню, рассказы эти на нас производили чрезвычайно сильное впечатление. Когда мы с братьями и сестрами ели хлеб, то под рот всегда подставляли ладошку, чтобы, не приведи господи, ни единая крошка не упала. С дастархана все крошки тоже сгребали в кучку, кучку в горсть — и в рот. Если случайно замечали хоть корку на земле, то всегда поднимали.
Среди моих сверстников немало людей, которые обзавелись достатком сверх меры. Но нет среди них тех, кто бы глумился над хлебом. И даже если у человека холодильник ломится от продуктов, а карманы топорщатся от денег, он все равно, увидев на земле кусок хлеба, не поленится нагнуться и не побрезгает взять его в руки, чтобы вынести на то место, где хлеб можно скормить птицам.