Каракалпак - Намэ
Шрифт:
Сын торговца понял слова своего отца и заулыбался.
Говорят, что эти бесхитростные люди, которые никогда никого на свете ни в чем не подозревали, — наши предки. Есть такое предание.
Еще. Один джигит поехал на коне в соседний аул, а вернулся пешим, но при этом очень радостным.
— Сынок, где твой конь? — вопрошает его отец. — Коня украли! — ответствует джигит.
Так чему же ты возрадовался? — вопрошает отец.
— Как же мне не возрадоваться, — ответствует сын. — Ведь когда коня крали, меня на нем не было. Будь я в седле, так и меня бы украли вместе с конем, и твоя печаль, отец, была бы вдвое горше.
Отец не знал, как возблагодарить сына своего, и на радостях отдал ему новую черную шапку, сшитую специально для дорогого гостя.
Уж не тому ли джигиту доводимся мы прапраправнуками?
Еще. Жил-был один многодетный отец, и учил он своих сыновей уму-разуму и добру-помощи. Учил их любить всякую живность.
И вот однажды читал он сыновьям свои назидания, а в это время над их головами пролетела вереница белых лебедей. И тут же один из сыновей того человека отделился от остальных и побежал за лебедями, вытянув перед собой свою черную шапку.
— Эй, сынок, — крикнул отец, — далеко ли собрался?
— Не удерживай меня, отец, — отвечает тот, — Если одна из этих птиц вдруг снесет яйцо, то оно может упасть и разбиться. Такая жалость будет… А я не допущу. Я шапку-то и подставлю…
Не удивлюсь, ежели нашим предком был добросерд, что бежал за лебедями.
И еще. Говорят, что тот же многодетный отец собрал однажды сыновей зимой в холодном доме и растолковывал им всяческие премудрости жизни.
Вдруг возле дома проскакал табун. Один жеребец стукнул копытом о камень, и посыпались искры. Увидел это один из сыновей того человека, вскочил и — бегом за порог.
Вернись! — кричит ему отец. — Почему сбежал, не спросивши дозволения?
— Отец! — кричит ему сын на ходу. — В копытах этих коней много огня, а мы тут совсем закоченели, сидючи в стылом доме. Я догоню коней и принесу огонь, чтобы погреться…
Мне сдается, что как раз этот парень и был нашим предком. Потому что без еды мы жить можем, без воды — тоже, а вот каракалпакский дом без огня в очаге — не сыщете.
Мать мерными движениями месила тесто в самаре, в том самом, подаренном бабушкой. Я подбрасывал солому в очаг и слушал неторопливые разговоры аксакалов. Видимо, я устал за день, разомлел у огня и сам не заметил, как начал дремать. Вдруг ощутил резкую, жгучую боль в ноге. Открыл глаза и вижу кровь между первым и вторым пальцем на правой ступне. Я не успел даже испугаться, как мать сунула мне в руки кочергу и строго прошептала: «Не спи! Слушай, что люди говорят». И только тут понял: это ведь она ткнула острым концом кочерги мне в ногу. Сон как рукой сняло. Я не заплакал. Боялся, что если разревусь, то гости все заметят и разойдутся по домам. Мать осторожно, чтобы не видели аксакалы, взяла щепотку золы и присыпала рану. Кровь сочиться перестала, но зато между пальцами стало жечь, словно туда уголь сунули. Но я и тут сдержался, не вскрикнул и не заплакал.
А старики продолжали мирно беседовать. Один из них, такой длиннобородый и щупленький, искоса глянув на меня, произнес:
— Тут уже прозвучало четыре предания о наших предках. Но я мог бы рассказать еще три.
— Расскажите. Просим вас, уважаемый!
Так вот, — начал этот старик величаво, размеренным голосом, приняв позу, подобающую человеку, повествующему о деяниях предков. — Первое из этих преданий мой дед… забыл рассказать моему отцу. Второе — мой отец забыл рассказать мне. А третье забыл я сам. Все дружно засмеялись.
— Да, почтенный рассказчик, вы истинный потомок своего рода.
— Это точно, — согласился лукавый старец.
Все вновь расхохотались. Засмеялась и моя мать. И мне сразу стало легче.
Из рассказов аксакалов:
— Однажды хивинский хан вызвал к себе поэта Бердаха и так сказал ему: «Говорят, что ты слагаешь хорошие песни. Чем кружить соколом по степям, не лучше ли тебе стать соловьем в моем саду?»
И тогда поэт Бердах так ответил хивинскому хану: «Уж лучше кружить соколом по степи, чем оказаться курицей в твоем супе…»
— По велению того самого хана всех каракалпакских биев пригнали связанными в Хиву после того, как ханское войско подавило восстание нашего батыра Ерназара Алакоза. Привели пленников к хану, и он долго их разглядывал, все выискивал кого-то. Заметил это ханский воевода и говорит:
«О повелитель. Все предводители каракалпаков тут».
«А где Бердах?»- спросил хан.
«Но он ведь не бий, — оправдывается воевода, — и не вождь племени, и человек не знатный, не родовитый…»
«Кабы я был таким поэтом, то ни к чему бы мне и родовитость! — крикнул в гневе хан. Но тут же осекся и добавил повелительно:- До тех пор пока не приведен ко мне Бердах, не поверю, что усмирили черношапочников…»
— Мудрость гласит: «Истинный поэт — уста своего народа…»
— Если устами поэта говорит народ, значит, устами его молвит все человечество. Разве не так?
— В тот раз ханские нукеры все же схватили Бердаха и привели его в Хиву. Хан сказал ему: «А ну, сочини песню и восславь мои победоносные подвиги». Но Бердах отказался.
Тогда хан велел посадить поэта в зиндан… А стражники зиндана решили посмеяться над Бердахом и кричат ему:
«Эй, поэт! Каково тебе теперь? Место достойное тебя?»
А он им отвечает:
«Мне и теперь лучше, чем вам! Мое место достойней вашего».
«Это почему же?»- спрашивают стражники.
«А потому, что издревле известно: человек достойный лучше сам будет мучиться, чем мучить других…»
— Ц-ц-ц, — зацокал языком один из старцев. — Вот мудрость так мудрость, что значит — поэт!
— А ведомо ли вам, почтенные, как в тот раз поэт Бердах избежал казни? Коли неведомо, то слушайте.
Уразумел хан хивинский, что в сундуке знаний Бердаха всегда сыщутся такие слова, кои смогут разбередить сердца даже бесчувственных стражей зиндана. А посему не отважился хан долее томить поэта во глуби подземелья и повелел сызнова воротить его во дворец свой.
Порешил хан хивинский дух поэта сломить. И того ради заставил он поэта долго стоять в присутствии своем, покуда сам он поглощал в несметном количестве различные яства. Насытившись, молвил хан:
«Ведомо ли тебе, для чего приказал я вызволить тебя из темницы и призвать пред очи мои?»
«Тот, кто вознамерился отрубить голову, не станет отрезать язык, а потому скажу, — молвил поэт. — Ты призвал меня, дабы освободить меня».
От слов таких дерзостных злость ударила хану в лицо, но скрыл он это. Улыбкой смягчил суровость лица своего и молвил: