Каракалпак - Намэ
Шрифт:
Я женился. Недели через две после свадьбы мать отозвала меня в сторону и говорит:
— Послушай, Сере. Как бы ни любили люди друг друга, но все равно в жизни есть минуты, когда меж ними вспыхивают ссоры. В тесноте даже чайник с пиалушкой и то стукаются. А уж люди и подавно. В таких случаях ты, как мужчина, должен научиться сдерживать себя. Негоже мужчине выливать обиду криком или слезами, негоже ему уподобляться женщине. Но если обиду не вылить, она останется в душе, а это плохо. Нам, женщинам, легче: уйдешь на кухню, стукнешь ложкой о плошку, а то и тарелку об пол грохнешь — глядь, и полегчало. А вам, мужчинам, сложнее. Но ты у меня счастливчик, потому что умеешь слагать стихи. Как разозлишься на жену, так ничего не говори ей, а прямиком к столу — и пиши стихи…
Я с детства привык слушаться свою мать. Надо полагать, лишь поэтому и стал писателем.
Из замечаний моего отца:
«Все споры-раздоры, все скандалы-перекоры — это все от ничегонеделания».
«У кого дело в руках, тому и сам Аллах не указ».
Древние говорили, что душа ребенка — это чистый лист, на котором можно написать и доброе и злое, и умное и глупое. Вернее, чистая доска — tabula rasa, поскольку сами древние записывали подобные мудрости не на листах, а, как известно, на дощечках.
Не берусь судить о верности этого высказывания, но если это и впрямь так, то сказки и легенды, услышанные мною в детстве, назидания бабушки и дедушки, родительские поучения и суждения аксакалов — все занесено на доски памяти моей. Все это в детстве очень сильно воздействовало на меня. Бывало, я никак не мог уснуть, представляя, как я вместе с батырами врубаюсь в полчища врагов или на ковре схватываюсь с жестоким палваном, а то порой и с мудрецами состязаюсь в мудрости.
Но кто же из ребятни не увлекался тем же?Однако разве все они подались в литературу?Нет, конечно!И разве писатель чем-то лучше других людей?Нет, конечно!Полнее чувствует, глубже переживает?Нет, конечно!Точнее выражает мысли и чувства?Нет, конечно!У него есть право говорить от имени всех?Нет, конечно!Значит, он говорит лишь от себя и о себе?Конечно, нет!Нетрудно давать другим советы и утверждать, что сии советы мудры я полезны, нетрудно изрекать истины или писать по принципу «а я так вижу». Труднее, куда как труднее, по-моему, выразить то, что думает и чувствует народ. Притом выразить ясно, честно, простыми и доступными словами, чтобы каждый мог понять и, поняв, сказать: «Да, и я так думаю. И я это чувствую».
Писатель, как мне представляется, секретарь своего народа, секретарь современников. «Повестку дня» определяет время. «Слово предоставляется» — народу. Секретарь же отвечает за то, чтобы в его отчете все было правдой.
О том, почему я считаю писателя секретарем народа, как сам стал им, я постараюсь подробно и обстоятельно рассказать во второй части этой книги.
Часть вторая
Отвечаю на вопрос: как я учился писать? Впечатления я получал и непосредственно от жизни и от книг. Первый порядок впечатлений можно сравнить с сырьем, а второй — с полуфабрикатом…
…Книга рождается на основе богатейшего опыта человечества и ответственна за будущее его.
1
С того самого вечера, когда мать ткнула мне в ногу острием кочерги, а старцы аксакалы благословили меня на поэтическую стезю, мечта стать поэтом тенью преследовала меня, а ночами тень разрасталась и обращалась в сон. Я буквально спал и видел себя поэтом. И ежедневно поутру, вставая с постели, ждал чуда. Ждал, что вот- вот в душе свершится что-то необычное, и я заговорю стихами. Но чудо мешкало, вдохновение не спешило навестить меня, и через некоторое время вместо него явилось отчаяние. Оно беспрестанно донимало и изводило меня. Мне начало уже казаться, будто я по небрежности и ротозейству обронил где-то, потерял талант, дарованный аксакалами, будто невзначай растратил его на невесть что, будто совершил какой-то недостойный поступок и в наказание у меня отняли дар.
Но если случалось мне ненароком срифмовать два слова, я радовался несказанно. Отчаяние вмиг улетучивалось и, почувствовав в себе талант, начинал я упорно подыскивать третью рифму. Но куда там…
Дедушка, заметив мои творческие терзания, решил пособить внуку. Он начал добывать книги.
Как только отправится в гости, то так и жди, что вернется с новой книжкой. Читать он не умел, но, видимо, искренне был убежден, что в каждой книжке должно содержаться что-то свое, отличное от других. Скоро в доме собралось по нескольку одинаковых томов учебников «Родная речь», «Арифметика», «География», «История». Помню, скопилось у нас шесть экземпляров каракалпакского эпоса «Алпамыс». И каждую из этих книжек я должен был прочитать ему вслух от корки до корки, а дедушка все не верил, что они повторяются дословно, все ждал каких-то отличий или изменений, ждал, что вот- вот прозвучит что-то новое.
Довольно скоро эпос «Алпамыс» я знал уже чуть ли не назубок. Поначалу чтение стихов казалось мне большим подспорьем, чем-то вроде тренировки, разминки, как теперь это называется. Душа и ум настраивались на лад поэтической речи. А это важно, потому что рифму — худо-бедно — подыскать еще можно, а вот на поэтический лад настроиться гораздо труднее. Подразмявшись таким образом, я хватал карандаш и начинал строчить, но, исписав листок с обеих сторон, вдруг замечал, что не свои стихи сочиняю, а повторяю чужие. Вернее, даже не повторяю, а коверкаю, порчу их, как портят рисунки в книжке, пытаясь поверх иллюстрации намалевать что-то свое.
В общем, дела мои шли хуже некуда, и требовалось предпринять что-то чрезвычайное, отважиться на какой-то творческий подвиг. И я отважился. Вспомнил, что, по преданиям, Махтумкули провел ночь под мостом и проснулся поэтом.
Под мост я отправился загодя, еще днем, чтобы как следует обустроиться, обжить будущее пристанище и самому пообвыкнуть. Нырнув под настил, сразу попал в темень, которая казалась особенно густой после яркого дневного света. Но вот постепенно глаза стали привыкать к темноте, и я начал кое-что различать. Выбрал местечко, на мой взгляд, наиболее подходящее для ночлега. Только пристроился, угнездился, глядь… в трех шагах от меня у самой воды лежат, свернувшись клубком, две пестрых змеи. Я оцепенел от ужаса. Боялся шелохнуться. Вздохнуть и то боялся. Но взгляд от них отвести не мог. Внезапно одна из змей подняла свою голову размером с детский кулачок и метнулась стрелой. Пролетев метра два, она схватила лягушку. Лягушка еще дрыгала лапкой, а змея уже развернулась и поползла с добычей в мою сторону.
Со скоростью стрелы, пущенной из лука, со скоростью змеи, бросавшейся на лягушку, я вылетел из-под моста и задал такого деру, такого стрекача, что опомнился только на другом конце аула возле собственного дома…
Но и после этого случая я не отрекся от своих намерений. Стать поэтом с перепугу, как выяснилось, — невозможно. После пребывания под мостом таланта во мне не прибавилось. Однако выяснилось и другое — застращать мечту тоже невозможно. Тяга к стихотворчеству не убывала. Я по-прежнему старался рифмовать слова, но теперь уже не все подряд, а только те, что казались мне мудрыми или звучными, и мало того, начал еще и подыскивать сравнения: увижу дерево, воду или цветок и все думаю, чему бы их уподобить?