Карамболь
Шрифт:
— Я обещал держать его в курсе. И сдержу слово. Хочу я того или нет.
Морено мрачно кивнула. Затем они допили остатки и покинули кафе, город и мир на попечение судьбы.
По крайней мере, на несколько часов.
Он проснулся и посмотрел на часы.
Без четверти пять. Ему удалось проспать двадцать минут.
«Эрих мертв, — подумал он. — Это не сон. Его в самом деле больше нет».
Он почувствовал, что ему жжет глаза. Они словно норовили выскочить из глазниц. «Эдип, — осенило его. — П, арь Эдип… блуждать остаток
Удивительно, как та же самая мысль способна час за часом заполнять все сознание. Те же два слова — даже, собственно говоря, не мысль, просто сочетание слов, непостижимое, словно заклинание на чужом языке: Эрих мертв, Эрих мертв, Эрих мертв. Минуту за минутой, секунду за секундой; каждую частицу каждого мгновения. Эрих мертв.
Или вовсе не удивительно. Наверное, так и должно быть. Похоже, так будет и впредь. Такой станет его жизнь. Эрих мертв. Сын окончательно завладел им; своей смертью он наконец полностью завоевал внимание и любовь отца. Эрих. Именно так. Больше ничего и не надо было.
«Я не выдержу, — подумал Ван Вейтерен. — Распадусь на части и пойду на дно, ну и пусть. Надо было умирать вовремя».
Женщина рядом с ним пошевелилась и проснулась. Ульрика. Ульрика Фремдли, ставшая его женщиной, несмотря на все сомнения и душевные терзания. Его терзания, не ее.
— Тебе удалось хоть немного поспать?
Он покачал головой.
— Совсем не удалось?
— Полчаса.
Она провела теплой рукой по его груди и животу:
— Хочешь чаю? Я могу сходить и приготовить?
— Спасибо, не надо.
— Хочешь поговорить?
— Нет.
Она повернулась на бок. Подползла поближе к нему, и вскоре он по ее дыханию услышал, что она снова уснула. Он выждал несколько минут, потом осторожно поднялся, закутал ее одеялом и пошел на кухню.
Красные электронные цифры на стоявшем на окне транзисторе показывали 04.56. За окном было по-прежнему совершенно темно; только несколько косых лучей от уличного фонаря падало на угол погруженного во тьму здания бывшей пекарни на другой стороне улицы. Предметы, которые он различал на кухне, казались окутанными такой же мертвенной дымкой. Стол, стулья. Плита, мойка, полка над кладовкой, куча газет «Альгемайне» в корзине в углу. Он открыл дверцу холодильника и снова закрыл. Взял с сушилки стакан и выпил воды из-под крана. «Эрих мертв, — подумал он. — Мертв».
Ван Вейтерен вернулся в спальню и оделся. Ульрика пару раз беспокойно повернулась в постели, но не проснулась. Он проскользнул в прихожую и закрыл за собой дверь. Надел ботинки, шарф и пальто. Вышел из квартиры, тихонько спустился по лестнице и оказался на улице.
Накрапывал дождь — или, скорее, опускался, точно мягкий занавес из парящих легоньких капель. Температура — семь-восемь градусов тепла. Полное безветрие, улицы пустынные, словно перед давно ожидаемой бомбежкой. Темные, погруженные в себя — и в бесхитростный сон окружающих домов.
«Эрих мертв», — подумал он и двинулся вперед.
Вернулся
«Надеюсь, она выстоит, — подумал он. — Надеюсь, я не утяну ее за собой».
— Ты промок, — сказала она. — Далеко ходил?
Он пожал плечами и уселся напротив нее.
— В сторону Лера, — ответил он. — Дождь довольно слабый.
— Я уснула. Извини.
— Мне надо было пройтись.
Она кивнула. Прошло полминуты; затем она протянула через стол ладони. Они остались лежать приоткрытыми в нескольких сантиметрах от него, и через некоторое время он взял их в свои и нерешительно пожал. Он понимал, что она чего-то ждет, что надо что-то сказать.
— В детстве я знал пожилую пару, — начал он. — Их фамилия была Блуме.
Она слегка кивнула, глядя на него вопросительно.
Он скользнул взглядом по ее лицу, а затем продолжил:
— Возможно, они были не так уж стары, но казались самыми старыми на свете. Они жили в нашем квартале, через несколько домов от нашего, и почти никогда не выходили на улицу. Увидеть их можно было лишь иногда в воскресенье днем, и тогда… тогда замирали любые игры и вся жизнь на улице. Ходили они всегда под руку, по теневой стороне улицы, мужчина непременно в шляпе, и их окружало облако скорби. Бабушка рассказала мне их историю, когда мне, думаю, было не больше семи лет. Когда-то у супругов Блуме были две дочери, две прелестные молодые дочери, которые однажды летом отправились вместе в Париж. Там их обеих убили под каким-то мостом, и с тех пор родители больше ни с кем не общались. Девушек доставили домой во французских гробах. Вот такая история… мы, дети, всегда смотрели на них с глубочайшим почтением. Просто с чертовским уважением…
Он умолк и выпустил руки Ульрики.
— Дети не должны умирать раньше родителей.
Она кивнула.
— Хочешь чаю?
— Спасибо. Если ты добавишь туда несколько капель рома.
Она встала. Подошла к столику возле мойки и включила электрический чайник. Немного покопалась среди бутылок в шкафу. Ван Вейтерен остался сидеть за столом. Сцепил руки в замок и опустил на них подбородок. Прикрыл глаза и вновь почувствовал боль в глазницах. Жгучая боль распространялась оттуда к вискам.
— Мне уже доводилось переживать это…
Ульрика обернулась и посмотрела на него.
— Нет, не по работе. Просто я много раз представлял себе смерть Эриха… что мне придется хоронить его, а не наоборот. Не в последнее время, а гораздо раньше. Восемь — десять лет назад. Представлял со всей очевидностью… отца, который хоронит сына, не знаю, возможно, подобным мыслям предаются все родители.
Ульрика поставила на стол две дымящиеся чашки и снова села напротив Ван Вейтерена.
— Я — нет, — сказала она. — Во всяком случае, не столь явственно. Почему ты мучил себя подобными вещами? На то должны быть причины.