Карамболь
Шрифт:
Рената явно по-прежнему ничего толком не воспринимала, и он задумался над тем, какими таблетками она накачивается и в каком количестве.
Еще был краткий разговор с Меуссе. Они оба справились с ним не слишком успешно. У Меуссе глаза были все время на мокром месте, чего с ним обычно не случалось.
Чуть позже он познакомил Джесс с Ульрикой. Проблеск света во мраке; встреча прошла просто замечательно. Всего полчаса в гостиной у них дома за бокалом вина и салатом, большего не требовалось. Дело, как уже говорилось, не в словах и не в них самих… между
Потом он позвонил Марлен Фрей и договорился о встрече. Говорила она относительно разумно и пригласила его заходить в любое время после пяти часов. Она будет дома и очень ждет встречи с ним. Сказала, что у нее для него кое-что есть.
Ждет встречи? Кое-что?
И вот он сидит здесь в такой нерешительности, что ноги кажутся ватными. Почему?
Он не знал. Знал только, что сегодня ничего не получится, и, допив пиво, попросил разрешения позвонить. А потом стоял в немного припахивающем мочой закутке между мужским и женским туалетами и звонил живой подруге своего умершего сына, чтобы объяснить, что у него возникли затруднения.
Можно ли ему зайти на следующий день? Или через день?
Можно. Но ей было трудно скрыть разочарование.
Да и ему тоже, когда он, покинув Окфенер Плейн, двинулся под дождем в сторону дома. Разочарование и стыд.
«Я уже больше не разбираюсь в самом себе, — думал он. — Речь ведь не обо мне. Чего я боюсь, чем я, черт возьми, занимаюсь?»
Но он пошел прямо домой.
Рейнхарт проснулся оттого, что Уиннифред шептала его имя, положив ему на живот холодную руку.
— Ты собирался убаюкивать дочку, а не себя, — сказала она.
Он зевнул и в течение двух минут пытался потянуться. Потом осторожно выбрался из узкой кроватки Джоанны и вышел из детской в гостиную. Опустился на диван, где на другом конце, прикрывшись одеялом, уже полулежала жена.
— Рассказывай, — попросила она.
Он задумался.
— Дьявольски и трехглаво, — произнес он. — Да, иначе не скажешь. Хочешь бокал вина?
— Думаю, да, — ответила Уиннифред. — А дьявол, как известно, трехглав уже у Данте, значит, все правильно.
— Во времена Данте женщин, которые слишком много знали, сжигали на кострах. Красного или белого?
— Красного. Нет, это было позже Данте. Ну?
Рейнхарт поднялся, пошел на кухню и вернулся с двумя бокалами вина. Снова сел на диван и принялся рассказывать. За все время рассказа она его ни разу не перебила.
— А в чем трехглавость? — спросила она, когда он закончил.
Прежде чем ответить, Рейнхарт допил вино.
— Во-первых, у нас нет ни малейшего понятия о том, кто это сделал, что всегда плохо.
— Знакомо, — вставила Уиннифред.
— Во-вторых, жертвой является сын комиссара.
— Ужасно, — согласилась Уиннифред. — А в-третьих?
Рейнхарт снова задумался.
— В-третьих, он, вероятно, был в чем-то замешан. Если мы найдем преступника, то, скорее всего, выйдем на какой-нибудь криминал с участием Эриха Ван Вейтерена. Опять. Вопреки утверждениям его подруги… а такое ведь едва ли согреет сердце отца, как тебе кажется?
— Понятно, — кивнула Уиннифред, вертя в руках бокал. — Да, тройная неприятность. А насколько точно, что там криминал? Ведь это совсем не обязательно?
— Точность в таких делах вещь относительная, — перебил Рейнхарт и постучал себя пальцем по лбу. — На сигналы отсюда глаза закрывать не следует. Вдобавок… вдобавок он хочет лично разбираться с преступником, если мы его найдем. То есть комиссар. Черт подери!.. Впрочем, я его, пожалуй, понимаю.
Уиннифред ненадолго задумалась.
— История не из приятных, — сказала она. — Неужели бывает еще хуже? Звучит так, будто все это чуть ли не специально подстроено.
— Он обычно именно так и говорит, — заметил Рейнхарт.
Призыв полиции о помощи в «диккенском» деле появился во всех основных газетах Маардама во вторник, ровно через неделю после убийства, и к пяти часам дня позвонили десять человек, заявивших, что они посещали «Траттория Комедиа» в интересующий полицию день. Принимать информацию выделили Юнга и Роота, которые сразу отмели шестерых звонивших как «второстепенных» (термин Роота), поскольку они плохо подходили по срокам. Оставшиеся четверо, по их словам, находились в ресторане в промежуток между 17.00 и 18.30, и весь квартет любезно согласился тем же вечером явиться в полицию для допроса.
Первым оказался Руперт Пилзен — пятидесятивосьмилетний директор банка, проживавший в Диккене на аллее Веймар и забегавший в «Тратторию» во вторник немного посидеть в баре. Только маленький стаканчик виски и одно пиво. Приблизительно с четверти шестого до без четверти шесть. В ожидании, пока жена приготовит ужин; он объяснил, что иногда позволяет себе такое после тяжелого рабочего дня. Когда остается время.
Он сдвинул очки на лоб и внимательно изучил фотографию Эриха Ван Вейтерена. Объяснил, что никогда прежде того не видел ни в «Траттории», ни где-либо в другом месте, и бросил многозначительный взгляд на наручные часы. «Наверное, запланировал новое заслуженное посещение бара, которое теперь срывается», — подумал Юнг.
Не заметил ли он чего-либо другого, что могло бы оказаться им полезным?
Нет.
Не запомнил ли он чьих-нибудь лиц?
Нет.
Сидели ли в баре еще люди?
У Пилзена появились морщины — мелкие на лбу и глубокие на двойном подбородке. Нет, пожалуй, он все время сидел в одиночестве. Хотя… под конец подошла какая-то женщина. С короткой стрижкой, около сорока лет, похожая на феминистку. Уселась за стойку и заказала рюмку спиртного. Сидела довольно далеко от него, насколько ему помнится, с газетой. Это все.