Карантин
Шрифт:
— Сначала завернём в холодильник.
— Не веришь, что все умерли? Нет тут живых. При общей системе вентиляции я бы их учуял.
Он упрямо промолчал, и я не стал спорить: и так своевольничаю, а начальство этого не любит.
Хранилище мы обнаружили без труда. Теперь, когда мне помогал нос, я ориентировался на станции куда лучше, прежнего. Огромный ледяной комплекс тихо гудел, черпая наружную прохладу. Я ошеломлённо осмотрел штабеля запасов — да, здесь явно не голодали. Десяти дежурным хватило бы на многие десятки лет, не будь люди короткоживущи и смертны. Температурный режим позволял хранить запасы минимум столетие. В этой отрасли
Гессе тоже окинул пищевое богатство внимательным взором, но слюну не пустил. Даже не обрадовался, что с голоду не умрёт. Когда я предложил ему перекусить, лишь отрицательно мотнул головой. Я пожал плечами и повёл его к моргу.
Саркофаги оказались прозрачными. Мы могли без помех созерцать тела стариков, уложенные аккуратно, словно для кого-то важен оказался их последний покой. И теперь я понял, почему в той комнате разложили платья — кто-то заботливо выбирал наряд для иссохшей морщинистой дамы. Это как же надо любить другого человека, чтобы лелеять его даже после смерти! Жаль, что я не изведал в жизни этого чувства, хотя мне и без него неплохо существовалось. Может, следовало в очередной раз порадоваться за себя.
Я пересчитал тела, ревизия сошлась с общим списком, задерживаться тут нужды не было, но Гессе в непонятном мне потрясении бродил вдоль ряда мертвецов, словно они могли поведать ему нечто важное. Тянуть его за рукав я не стал, наблюдал издали. Что-то тёмное варилось в голове напарника, судя по тому как сурово осунулось его лицо. Я любопытствовал конечно, но понять не стремился. В холодильнике лежало достаточно бифштексов, чтобы приятель мой мог не переживать о необходимости каннибализма. Стенать над трупами чужих людей? Они нас не жалели, я считал, что тоже не обязан рыдать над их могилами.
Поймав мой взгляд, мрачный Гессе упрямо набычился и сказал, что пора идти смотреть записи. С планетой свяжемся, когда уясним в общих чертах смысл происходящего. Догадка, которая наверняка мелькала не у меня одного, выглядела слишком ужасной или наоборот обнадёживающей и ни один из нас не рискнул пока её озвучить. Я бы по доброте душевной сначала оповестил Чайку о том, что мы живы и бодро-весело гуляем по станции как по родной столице, а уже позднее грузил его подробностями, но решил, что раз главный тут человек, то пусть сам потом выслушивает претензии.
Спасибо дорогому Тобиасу, архивы пребывали в идеальном порядке. Мы с Гессе совместными усилиями довольно быстро разобрались с записывающим оборудованием и принялись изучать историю станции, да и отчасти Земли. Люди фиксировали заодно и нашу — развитие планеты внизу, в той мере, что их интересовало, но это мы оставили на потом, да и они, судя по скудости информации, не слишком усердно старались.
Конечно же мы не смотрели всё подряд, сделать это обстоятельно предстояло позднее, выхватывали фрагменты и уяснив в целом их суть шли дальше спешили из прошлого в будущее, к тем дням, когда отзвуки загадочной войны не то на Земле, не то возле неё зазвучали особенно громко.
Переговоры не всегда были понятны, за века изменился и существенно язык, а технические термины и вовсе звучали зачастую незнакомо, но одно мы уяснили точно: дела шли чем дальше, тем хуже и задолго до того, как умерли здешние дежурные, связь прекратилась совершенно. Я прикинул и эти сроки. По всему выходило, что дело плохо. Если кто и выжил на нашей далёкой замечательной родине, то оказался в куда более глубокой яме, что рыл для нас. Полный нужник.
Не
— Думаешь, Земли больше не существует? — спросил Гессе.
На него это хроника умирания произвела сильное впечатление. Бедняга осунулся и выглядел старше своих лет, глаза блестели болезненно. С чего бы ему переживать? Я не понял. Он знать не знал ту планету, на которой я когда-то родился. Она всегда была для него чужой и враждебной. Чего ради плакать и постороннем сбежавшем молоке? Меня и то беды Земли больше не трогали. Я ответил, стремясь поделиться бодростью:
— Логично предположить, что так дела и обстоят. Есть там кто живой или нет, не имеет теперь значения. История изоляции закончилась, гонители ушли в прошлое. Им нет дела до нас, а нам до них. Карантин сдох — туда ему и дорога. Перестань биться головой о стены, оплакивая не свою беду. Идём, пора связаться с Чайкой. Радио тут вроде бы как простое.
Впрочем, повозились мы изрядно, но всё же сумели разблокировать пульты. Как я понял из завещания, Тобиас позаботился отключить интеллектуальные функции бортового мозга, оставив лишь следящие. Потому мы и проникли без труда на борт, хотя ждали здесь не нас. Последний выживший облегчал доступ новым надзирателям. Он верил, что Земля пришёл очередную смену, и меня от этой гипертрофированного самодовольства временами пробирала до костей внезапная как паника злость. Ну история рассудила по-своему, точнее — по-нашему. Не препятствовал захвату станции искусственный интеллект, и с ума не сошёл заодно, оставшись в гордом машинном одиночестве. Расконсервировать его я бы пока не советовал. Когда злость немного отступала, я честно признавал заслуги Тобиаса. Молодцом всё же оказался мужик, стоило его достойно похоронить.
Когда в охрипших слегка за годы бездействия динамиках зазвучал знакомый голос Чайки, даже я расплылся в улыбке. Казалось, лишний век пробежал с той поры, как человек провожал нас в историческое путешествие.
Переговоры вёл Гессе, я лишь находился рядом, слушал торопливые реплики, предоставлял, как люди вновь поднимутся к свету из наших катакомб и знать не узнают, какой избежали беды. Меня накрыла тихая сентиментальная нежность, и я мечтательно созерцал потолок, но не пропустил ни единого слова беседы и готов был поклясться, что иные из произносимых фраз относились к разряду условных. Лёгкая смена интонаций, растущая глубина голоса рассказывали так много тому, кто привык жить настороже. Конечно, разумно со стороны Чайки было предположить, что его посланники могут оказаться в плену и, буде возможность, хотя бы так дадут знать о своём бедственном положении, вот только мы не в плену находились, и меня этому коду научить забыли.
Конечно, я сделал вид, что ничего не заметил. Стекляшки мозаики постепенно укладывались в цельную картину.
Гессе, закончив разговор, выглядел взвинченным и при этом опустошённым. Рвали его, рвали на части непрошенные гулкие чувства. Билась внутри боль, я, пожалуй, слышал её запах, но ни о чём не спросил, предлагая приятелю честно открыть свои беды. Я наблюдал за ним с добродушной улыбкой, но внутри нечего не ощущал: ни холода, ни тепла. Прохладная пустота собственной души завораживала.