Караван дурмана
Шрифт:
– Это хорошо, что ты, урус, живым остался. Нам теперь за тебя премию дадут.
– Нобелевскую, что ли? – устало пошутил Андрей.
– Не твое дело, собака, – сказал ему вислоусый абориген в домотканой шерстяной куртке и круглой шапке с меховой опушкой. – Раздевайся.
– Да вы что, мужики? – Андрей попятился.
– Раздевайся, пока ребра не переломали, – загомонили казахи, обступая его со всех сторон. – Скидывай с себя все: одежду, обувь, часы.
– Да пошли вы!
– Ну, тогда не обижайся, русак…
Они сносно говорили по-русски, хотя путали ударения. А дрались неумело, толкаясь, мешая друг другу. Только Андрею, сбитому
– Твой бог слабый, он даже сам себя защитить не смог, когда его на кресте распяли. А нашему богу на неверных плевать, так что зря стараешься.
– Куда вы меня везете? – спросил Андрей, слабея от чувства обреченности, постепенно завладевающего им.
– Не бойся, урус, убивать не станем, – успокоили его. – Будешь хорошо работать, напоим, накормим…
– Приоденем, как жениха, – захохотал пергаментный юноша, от которого за версту несло анашой и диким зверем.
– Как работать? – напрягся Андрей, силясь приподняться на локтях. – Где?
– В ударной бригаде коммунистического труда, – продолжал веселиться желтолицый. – У нас тут плановое хозяйство налажено.
– Социалистическое, – ухмыльнулся в усы казах в круглой шапке. Судя по тому, что слово было произнесено без единой запинки, он когда-то был колхозником, может быть, даже счетоводом или агрономом.
О том, что это не шутка, Андрей начал догадываться, когда увидел у дороги высокий столб с прибитым к нему щитом крашеного железа, на котором неизвестный художник вкривь и вкось вывел: «АГРОКОМБИНАТ ИМ. ИБРАГИМА АЛТЫНСАРИНА». На пригорке слева виднелся то ли казахский аул, то ли захудалая русская деревенька, но, миновав поселок, процессия въехала на территорию бывшей животноводческой фермы. Сброшенный на твердую, как бетон, землю, Андрей с недоумением разглядывал серые постройки пустующих коровников, на крыше одного из которых сохранился дырявый матерчатый лозунг, выцветший до такой степени, что белые буквы едва угадывались на когда-то кумачовом фоне: «ПЛАНЫ ПАР… ПЛАНЫ… РОДА».
«Чьего рода? – тупо размышлял Андрей, плохо помнивший доперестроечные годы. – Что за херня происходит, что за дикость? Тут средневековье, что ли? Махровый феодализм?»
Он угадал. Как вскоре выяснилось, в полуразрушенном коровнике под кумачовым транспарантом жили и трудились женщины, в большинстве своем беззубые старухи с обвисшими грудями, слишком дряхлые, чтобы использовать их для чего-либо другого. В тот день, когда привезли Андрея, они, вооружась обломками ножовок, резали на полосы толстые резиновые скаты, которыми здесь топили печи, и никто из них не посмотрел в сторону новичка хотя бы с оттенком сочувствия.
Какие обязанности возложены на мужчин, занимавших другой барак, Андрей так и не узнал, решив, что это не так уж и важно. Понадеявшись, что казахи о нем забыли, он скатился с арбы на землю и пополз в сторону открытых ворот, где и был настигнут желтолицым юношей, орудовавшим своей нагайкой, как сущий шайтан. Для начала горячий казах отхлестал связанного Андрея по плечам и спине, но, когда тот двинул его в живот сведенными вместе ногами, бросил нагайку и вооружился лопатой. Приговаривая
Очнувшись, он выслушал лекцию о том, что строптивых пленников в этом трудовом лагере не жалуют, перевоспитывают их всеми подручными средствами, то есть лупят чем попало за малейшую провинность и держат на цепи во дворе, где по ночам температура приближалась к минусовой. Чтобы наказанные не околели от холода, рядом со столбами, к которым они были прикованы, стояли самые настоящие собачьи конуры, застеленные отвратительным тряпьем, провонявшим мочой, кишащим паразитами. Всего столбов на утоптанной площадке посреди двора было три плюс соответствующее количество будок. Одна из них пустовала, в другой ночевал какой-то вконец опустившийся таджик, а напротив него отвели место Андрею. Это был тот самый момент, когда он по-настоящему пожалел о том, что выжил во время расстрела товарищей.
Почти целую неделю его не трогали, кормили каким-то мерзким варевом, поили тухлой на вкус водой, беззлобно пинали ногами. Потом на территории побывал хозяин, его байское величество Сарым Исатаевич Кабиров, при появлении которого все сняли головные уборы и принялись кланяться, приложив правую руку к груди. Косясь на Андрея, Кабиров задал подчиненным несколько вопросов, выслушал с недовольным видом их почтительные ответы, а потом произнес по-казахски такую пламенную речь, что охранники лагеря после его отъезда еще долго бегали с такими искаженными физиономиями, словно им скипидаром задницы ошпарили.
Результаты хозяйской выволочки не замедлили сказаться на положении пленников. Мужчин, которых и прежде гоняли на работу в неведомые дали, стали поднимать на целый час раньше, а возвращались они затемно такие усталые, что еле волочили ноги. Отношение к отказчикам, сидевшим на цепях, тоже ужесточилось. Теперь, чтобы выпросить у надзирателей объедки или хотя бы разведенную в воде костяную муку, полагалось лаять по-собачьи, а Андрей делать этого не умел и не желал. Когда же он, вконец измученный жаждой, попросил пить – хотя бы глоток здешней мутной воды с коричневым осадком, желтолицый юноша предложил ему для начала вылизать дочиста свои кирзачи, в которых он только что прогулялся по навозу.
– Не буду, – угрюмо ответил Андрей.
– Будешь-будешь, – заверил его казах с пугающей убежденностью. – Тут все урусы шелковыми становятся. Хоть подошвы лижут, хоть что другое, как пожелаем.
– Врешь, сволочь.
– Это вы врете, русские. Нет у вас больше великой державы. Конец вам. Скоро передохнете все.
Плюнув в пленника, узкоглазый пророк отправился пить зеленый чай, а Андрей, оставшись один, занялся тщательным исследованием цепи, на которой его держали. Тяжеленная, выкованная из стальных заготовок толщиной в палец, она, как и все в этом мире, оказалась на поверку не без изъяна. В одном месте сцепка звеньев была нарушена: когда-то ее чинили, и то звено, которое восстанавливали с помощью молотка или кувалды, сжималось не так прочно, как остальные. За него-то и взялся Андрей, используя в качестве рычага край алюминиевой миски, которую за все время пребывания в плену так ни разу и не наполнили чем-нибудь съестным. Кстати, эта самая миска сослужила ему еще одну добрую службу, когда однажды хлынул проливной дождь, наполнивший посудину до краев.