Караван дурмана
Шрифт:
– Пллххх.
– То-то и оно, что плохо. Вот что, Костечкин. Сразу спать ложись, а к столу даже не подходи – мигом вычислят, навешают звездюлей, мало не покажется. – Суранов поскреб макушку и добавил: – Скажу народу, что лихоманка у тебя, простудился, мол. На землю-то спуститься сможешь?
Слегка протрезвевший Андрей кивнул:
– С-смогу.
– Как спрыгнешь, сразу под машину залезай, будто чинить чего-то собрался. В кабину не суйся, там бугаи перегар от тебя учуят. Ползи до задних колес и забирайся в кузов. Между ящиками проход оставлен. В дальнем конце, возле самой кабины, спальник лежит. На нем и отсыпайся.
– Откуда там взятся спальнику? – вяло удивился Андрей, осторожно сползая на землю.
– А я там сам позавчера отдыхал с перепою, – проворчал
Минут через пять Андрей выбрался с противоположной стороны «КрАЗа» и, неуклюже подпрыгнув, повис на скобе кузова. Еще столько же времени потребовалось ему для того, чтобы протиснуться между ящиками и бочками к переднему борту, а уснул он мгновенно, еще до того, как рухнул на воняющий бензином спальник. И так же мгновенно проснулся, как ему показалось.
Ночную тишину раздирали то трескучие, то гулкие, как удары молота, выстрелы.
Тах-тара-рах!.. Бо-ом, бо-ом!.. Та-ра-ра-рах!.. Бред? Пьяный кошмар?
Оказалось, нет. Когда Андрей приподнял тент и выглянул в образовавшуюся щель, почти все водители валялись на земле мертвые, а тех, кто еще шевелился, добивали из темноты, озарявшейся желтыми вспышками. Вскоре на светлой лужайке, освещенной фарами «КрАЗа», появились нападающие – трое высоких, по-городскому щеголеватых, опрятных; остальные, по виду местные, низкорослые, одетые как попало, страшные в своей молчаливой деловитости. На то, что они начали вытворять выхваченными на ходу ножами, смотреть было невыносимо, и Андрей закрыл глаза.
Так и лежал, зажмурившись, на спальном мешке, ожидая, когда придут по его душу, и хмель выходил из него вместе с липким, холодным потом.
В кузов действительно заглянули, посветили фонариками, но вглубь забираться не стали, а просто обменялись невнятными репликами и спрыгнули на землю. Но главная удача Андрея Костечкина заключалась в том, что грузовик, в котором он затаился, тронулся с места и покатился по степи самым последним.
Он продолжал верить в свою счастливую звезду, когда на ходу вывалился из кузова и, кувыркнувшись, остался лежать на холодной земле, провожая взглядом красные огоньки колонны, в которую влилось не меньше трех чужих автомобилей. Он надеялся на удачу и пару часов спустя, когда, прихрамывая, спешил на свет костра, возле которого виднелись человеческие фигуры. И лишь потом, уже обобранный до нитки, уже нещадно избитый и посаженный на цепь, он понял, что бывают ситуации, когда живым хуже, чем мертвым.
Рабство в третьем тысячелетии от рождества Христова мало чем отличается от рабства на более древних этапах существования человечества. Разве что провинившихся лупят, к примеру, не суковатой палкой, а эластичной милицейской дубинкой. Или вдруг решат угостить невольников какой-нибудь заморской фантой, хотя на поверку в бутылке вполне может оказаться моча бая, решившего таким образом повеселить себя и окружающих.
К счастью, бая пленники видели редко, он проживал, по местным понятиям, в настоящем дворце и редко выходил оттуда. Дом у него был каменный, с пристройкой из настоящего круглого леса, очень ценного в местах, где заурядному человеку и гроб-то смастерить не из чего. Под плоским навесом во дворе размещалась летняя кухня со столом на пару десятков едоков и большим казандыком – это такой старинный казахский очаг, слепленный из глины. Здесь с утра до вечера восхитительно пахло курдючным салом, в медном казане на огне бурлил прозрачный жир, в котором по праздникам плавали-кувыркались поджаристые манты. Слева к кухне примыкал гараж на два автомобиля, а за ним, скрытые от посторонних глаз, лепились хозяйственные постройки, смахивающие на кошары для овец.
Другие приметы сказочной роскоши тоже были налицо – крыша из оцинкованного железа, высоченная ограда из сырцовых блоков, двустворчатые ворота на сварных петлях, снабженные специальной калиточкой, запирающейся изнутри на задвижку. Судя по кирпичной трубе, в доме имелась добротная русская печь, а то и английский камин, у которого, как представлялось издали, приятно посидеть вечерком в стеганом узорчатом халате с чашкой кумыса в руках. Впрочем, бай мог отдавать предпочтение душистому зеленому чаю. Андрей часто представлял себе этого ублюдка, прихлебывающего либо конское молоко, либо чаек, довольного собой, лоснящегося, распаренного. А потом душил его собственными руками, иногда по нескольку раз на дню. Ненависть придавала этим видениям почти фантастическую отчетливость. Закрыв глаза, Андрей видел перед собой багровую физиономию бая, его закатившиеся глаза, его перекошенный рот, из которого вытекают слюни вперемешку с недопитым кумысом…
Но все это были бредовые мечты. На самом деле бай по вечерам угощался исключительно коньяком с изюмом, и не сидя, а полулежа. Правда, камин в его хоромах действительно имелся, хотя топить его приходилось не дровами, а обычными кизяками. Стены байского жилища были увешаны коврами ручной работы и фотографиями многочисленных родственников в аккуратных рамочках из орехового дерева. Повсюду была расставлена настоящая чешская мебель с финтифлюшками, на кроватях высились горки подушек, с потолков свешивались хрустальные гроздья многорожковых люстр.
Когда баю становилось скучно, он всегда мог поиграть в нарды, посмотреть корейский телевизор, оборудованный параболической антенной, или хотя бы послушать музыку по транзисторному приемнику на батарейках. Это случалось нечасто. Зря, что ли, проживали в доме целых четыре байских жены с метровыми косами, одна из которых, губастенькая, была специально обучена азам французской любви. Бай то пользовал жен гуртом и попеременно, то наблюдал, как они танцуют, а иногда затевал всякие потешные забавы, до которых был охоч с детства. Посторонние могли лишь догадываться о том, что происходит за закрытыми дверями, но, когда оттуда доносился визгливый байский смех, слуги знали: нынче жены выйдут из хозяйских покоев с новыми синяками и царапинами.
Оставаясь один, бай часами стоял у окна, любуясь своим садом и виноградником. Глаза его были полузакрыты, на губах блуждала мечтательная улыбка.
Его звали Сарым Исатаевич Кабиров. В прошлом заслуженный деятель сельского хозяйства, выпускник сельскохозяйственного техникума, заведующий животноводческой фермой колхоза «Заря Востока», переименованного в агрокомбинат имени Ибрагима Алтынсарина. Ныне процветающий пенсионер, с мордой округлой, но слегка перекошенной, как домашняя лепешка неправильной формы. По двору Кабиров расхаживал в лисьей шапке, желтом халате и шелковых кальсонах, завязки которых волочились следом за шаркающими войлочными тапками с загнутыми носами. В одном из широких рукавов халата пряталась плетка-многохвостка со свинцовыми наконечниками. Поговаривали, что родного племянника, угнавшего у Кабирова стадо баранов, он так исходил плетью, что у того мясо с костей сошло вместе с кожей. Еще говорили, что один из кусков этой кожи, украшенный татуировкой, Сарым Исатаевич велел натянуть на свой любимый дуалпаз и по праздникам выстукивал на нем пальцами ритмы народных мелодий. Привирали, наверное. Если шкура в клочья, то разве ее на барабан натянешь? Тут одно из двух: либо первое, либо второе.
Но плетка и дуалпаз у Кабирова действительно имелись. И дворец под оцинкованной крышей, и четыре жены с косами, и слуги, и бараны, а главное, рабы, много рабов. В одного из них превратился Андрей Костечкин, так что теперь его, как бессловесный куль муки, везли туда, откуда он сбежал прошлой ночью.
Эх, знал бы Андрей, какие дикие нравы здесь бытуют, он ни за что не поперся бы на свет далекого костра, наоборот, обошел бы его десятой дорогой. Но он находился в Казахстане впервые, за его спиной остались трупы расстрелянных товарищей, он был напуган, растерян, и он надеялся на помощь местных жителей. Когда его, вышедшего к костерку, взяли в круг казахи с кривыми ухмылками, он не сразу понял, что происходит. Подавленный недавней трагедией, еще не вполне трезвый и смертельно уставший, он, как мог, рассказал незнакомцам свою историю. А когда Андрей закончил свой сбивчивый рассказ, юноша, самый желтолицый из всех – то ли по азиатской природе своей, то ли по причине гепатита, – высказал общее мнение: