Караван в горах. Рассказы афганских писателей
Шрифт:
«Был в нашей деревне парень, звали его Сарап. Ровесник мой и сосед. Во всей деревне не было ему равного по красоте. Учился он в городе, в школе. Его невесту звали Фиришта[ Фиришта— букв.: ангел.]. Она и впрямь была хороша, как ангел, вызывая всеобщее восхищение.
Отец Сарапа, бедняк, на последние деньги учил сына.
В селе много было охотников взять в жены Фиришту, и Сарапу завидовали.
Сарап без памяти любил девушку и, едва приехав домой на каникулы, тотчас посылал ей весточку о себе.
В тот год он, как обычно, поехал после
Вдруг как-то утром по деревне прошел слух, что Фиришта пропала. Пошла в гости к тетке, но не дошла. У зйарата куда-то бесследно исчезла, словно земля ее поглотила. Все село кинулось на поиски, но девушку не нашли.
Слух об этом дошел до Сарапа. Он вернулся домой, стал ходить из деревни в деревню, но Фиришта как в воду канула.
Говорят, долгое время парень жил в какой-то деревне, и там все время бродил вокруг зйаратов. И все время молчал, взглядом спрашивая у людей, у камней, у растений: «Где Фиришта?»
Он долго жил в той деревне. Наконец родственники нашли его и увезли силой. Трудно было узнать в этом взлохмаченном сумасшедшем прежнего красавца Сарапа.
Недолго он пробыл в родной деревне. Тайком убежал и опять стал бродить по дорогам.
Говорили, что кто-то украл Фиришту и увез далеко от дома. Родители ее постарели, ослепли от слез, а Сарап сошел с ума!
Ходит и бьет себя кулаком по спине, в наказание за то, что не смог отыскать любимую, и при этом кричит: «Кью… кью!» Хочет себя извести. Один бог знает, где он сейчас. Жив еще или умер?»
Незнакомец умолк, и мы вспомнили дурачка Кью, поняли наконец, что он искал у зйарата. Это была еще одна история о сумасшедшем, история без конца.
Перевод с пушту Л. Яцевич
Бабрак Арганд
Зеленая западня
Когда Джура переходил границу, было темно, дул холодный, колючий ветер. Усталый и бледный, он медленно, но упорно шел к лагерям. Иногда оборачивался, и сердце сжималось — да, примерно с полгода добраться туда будет невозможно. Он наделал там дел, взорвал два моста, как и было приказано. Он не знал, хорошо это или плохо. Но ему сказали, что выполнить приказ вождя партии, — значит сделать доброе дело, и аллах всемогущий и всемилостивый зачтет ему это. Если же он погибнет, перед ним распахнутся ворота рая, потому что он принял смерть за правое дело. Вспомнив это, Джура успокоился и зашагал быстрее, но через некоторое время его вновь одолели сомнения. Нет, все же это грех, ведь он взорвал два моста, по которым ходили люди, и сам он, и его брат. Люди не простят, значит, и боги не простят.
На душе у Джуры вновь стало муторно, и он пошел мед леннее.
Больше года он ничего не знал о своей семье. Часто думал о жене, представлял ее себе похорошевшей, располневшей, смеющейся. Когда они уходили за границу, ему сказали:
— О родных не беспокойся. Пусть сердце твое будет легким, как пух! Наш вождь обо всем позаботится. Твоя Мазари будет хранительницей святого Корана, когда вернешься, она тебя святой науке будет учить.
Джура подумал: «Я тоже мог бы хранить Коран… Даже совестно как-то, я — неграмотный, она — хранительница Корана! Вернусь, пойду к вождю, скажу: спасибо, вы позаботились о моей семье, кормили-поили, жена хранила Коран, а теперь сделайте меня хранителем Корана!»
Перед ним снова встал образ Мазари — еще привлекательной женщины. С большими глазами, длинными мягкими волосами и маленькой родинкой на подбородке.
Огни лагеря, казавшиеся издали тусклыми и редкими, по мере того, как Джура приближался, становились все ярче.
Похолодало. Джура поплотнее укутался в накидку, до самых глаз.
Вскоре его окликнули:
— Эй, брат! Куда ты в такую темень! Остановись!
Джура струсил было, но поняв, что стрелять в него не собираются, сказал едва слышно:
— Я устал, братья, сил нет… Домой иду, к жене и детишкам.
Караульный взял его под руку, улыбнулся:
— Сейчас забудешь про усталость. Лагерь близко, за этим холмом. Люди тут хорошие, отдохнешь на славу. Главное — не робей! Иди…
— Ладно, — сказал Джура, но ничего не понял.
Не успел он войти в лагерь, как откуда-то из темноты до него донесся хриплый женский голос.
— Эй, парень! Иди сюда!
Джура остановился. Ему показалось, что рядом с женщиной стоит мужчина.
— Он из моджахедов?[ Моджахед— борец за веру.] — насмешливо спросила женщина.
— Из моджахедов… — ответил мужчина. — Ну-ка, возьмись за него, ублажи, как вождя, знаешь ведь, а?
И они расхохотались.
Джура все понял. Он пошел на голос, сжал локоть женщины.
— С тобой?! — сказал он. — Нет, не пойду! Грех это! И не стыдно?!
— Стыдно?! — рассмеялась женщина, пахнув на Джуру винным перегаром. — Какой же стыд, когда в брюхе пусто? Ничего в этом нет плохого, — сам предводитель так говорит, и все моджахеды — божье дело, понял? И нечего меня учить, — она вдруг всхлипнула. — Пошли, что зря время терять…
Джура не выдержал, схватил женщину за горло, крикнул:
— Заткнись, дура! Как ты смеешь про моджахедов…
Мужчина молча наблюдал за ними. Джура толкнул женщину к свету, чадра слетела, и он с ужасом увидел знакомые черты лица и маленькую родинку на подбородке.
— Мазари, — только и смог прошептать Джура, почувствовав слабость в ногах и головокружение. «Ах предводитель, ах негодяй!»
Перевод с дари Д. Рюрикова
Мать Тавуса
Все шло к концу. С самого утра жители с оружием в руках отбивались от банды Ашрафа, и силы их были на исходе. Патронов в ящиках почти не осталось, а горки стреляных гильз росли. Издали их можно было принять за гроздья «хусайни»[ «Хусайни»— сорт сладкого винограда «дамские пальчики».], а небольшую глинобитную крепость[стеной с небольшой башней из необожженного кирпича.] — за маленький затухающий вулкан: из пяти узких бойниц башни все реже поднимались тонкие короткие струйки порохового дыма.