Карающий меч удовольствий
Шрифт:
Он определенно находился в неподходящей компании. Смех, что я слышал, явно исходил от молодого актера, который теперь говорил, — худощавого, рыжеволосого юноши, омерзительно накрашенного, все еще разодетого в разноцветные шелка, которые он носил на сцене. Женщина была полной и средних лет. Ее изысканный наряд бросал вызов богатству, ее кольца, косметика, ее безошибочный греческий акцент выдавали куртизанку.
Но мое внимание привлек третий собеседник. Он сидел немного в стороне от других, недвижимый и молчаливый. Его лицо замерло в гротескно преувеличенной ухмылке, оно могло бы с таким же успехом принадлежать раскрашенной статуе. Лишь глаза, темные, глубокие и близко посаженные, быстро бегали по сторонам. И лишь тогда я понял, что на лице его маска, но не обычная театральная маска, которая видна самому далеко сидящему зрителю, а второй лик — тонкое, пластичное изделие, облегающее контур лица, скрытого под ней. Выражение ничего не выдавало, однако я чувствовал каждую перемену настроения, отражающуюся в некоей непостижимой манере этого безразличного ко всему человека, сидящего между Богом и миром. На мгновение его взгляд задержался на мне, потом он отвел глаза, взор его стал туманным, а потом он уставился вниз, где две руки рассеянно играли с другой, точно такой же маской, ощупывая и комкая ее.
В этот момент и другие почувствовали мое присутствие, разговор смолк. Все внимательно уставились на меня, но без удивления, словно я был припоздавшим долгожданным гостем. Мне показалось, что все они знают меня и что в этом месте масок я ничего не могу утаить.
— Входи, мой дорогой. Входи, — сказала женщина зычным голосом, словно это было самым естественным поступком в мире.
Я шагнул через полог палатки и встал перед ними. Атмосфера захватила меня — я не чувствовал ни страха, ни смущения. Катул повернул голову, оглядел меня с головы до ног и сказал рыжеволосому:
— Я знаю этого юношу. Он ходит на каждое театральное представление в Риме.
Катул провел рукой по чисто выбритому подбородку.
— Ты — юный Луций Сулла.
И это не было вопросом.
Женщина подбадривающе улыбнулась:
— Присаживайся, Луций. Выпей вина.
Она наполнила чашу и пододвинула ее ко мне.
Я оказался в мире, который едва начал понимать. Меня приняли как нечто само собой разумеющееся, предложили вина, женщина, которую я никогда прежде не видел, называет меня по имени. Я нерешительно уселся на скамью к ним лицом, словно заключенный перед судьями, и отхлебнул из чаши. Женщина указала на рыжеволосого актера, который смотрел на меня с живым интересом, и произнесла:
— Меня зовут Никопола. А это — Метробий.
— Я видел, как ты играешь, — сказал я ему.
Это было правдой, но до этого момента я его не узнавал. Вне сцены он казался старше, менее манерным и отстраненным.
Женщина по имени Никопола улыбнулась:
— Пять лет назад я в течение недели ходила смотреть его каждый день. После этого пригласила его на ужин. Вечер обманул мои ожидания, но с тех пор мы стали добрыми друзьями.
Изумление было написано на моем лице. Никопола довольно рассмеялась, и ее большие темные глаза вспыхнули. Катул снова принял свою отрешенную героическую позу, но наблюдал за моим смущением со злорадством. Человек в маске вперил свой немигающий взгляд в мое лицо. Он сидел справа от меня, с обезображенной стороны моего лица.
— Ты интересуешься театром, Луций? — спросила Никопола.
Я кивнул. В этот момент мне почему-то трудно было ответить.
— Понятно.
Теперь и она уставилась на меня с явным любопытством. Последовало короткое молчание.
Мужчина в маске сказал:
— Я еще не представился. Мое имя — Росций. Квинт Росций [38] .
Голос его был печальным и спокойным, совершенно не подходящим тому, кого уже называли великим комическим актером.
Теперь я почти не мог вынести смущения — я чувствовал себя обнаженным, выставленным напоказ со своим физическим недостатком перед этими странными людьми, которые принимали все и которых ничто не могло удивить. Однако в некотором смысле я в первый раз пришел к согласию с самим собой.
38
Квинт Росций (ок. 130 — ок. 60 гг. до н. э.) — древнеримский комедийный актер. Содержал школу, у него и у Клодия Эзопа учился декламации Цицерон.
Не сводя с меня глаз, Росций одним быстрым движением сорвал с себя маску и положил ее на стол. Я увидел высокий лоб под густыми черными кудрями, подвижный смешливый рот, высокие скулы. Это было запоминающееся, даже благородное лицо. Но насмешкой Судьбы все эти черты были обезображены таким ужасным косоглазием, что глаза его чуть ли не сходились вместе у носа, что придавало ему вид глупого, беспомощного, окосевшего от вина идиота. Он улыбнулся мне. И улыбка с трудом пробилась сквозь его живую маску, которая была гораздо ужаснее той, что он только что снял.
— У нас с тобой много общего, у тебя и у меня, — сказал Росций, и его голос был таким же ласковым, как и прежде.
Так мне открылась новая жизнь, или, скорее, в некотором смысле я впервые начал жить по-настоящему. Оглядываясь назад, ясно вижу, что мотивы, которые привели меня в компанию актеров и им подобных — хотя вкуса к этому я никогда не терял, — происходили непосредственно из неприятия меня людьми одного со мною сословия или, точнее, сословия, к которому я принадлежал по праву рождения.
Здесь, в этом искусственном мирке внутри окружающего мира, ни одна из нормальных санкций не могла быть использована. Однако он ни в коей мере не был открытым обществом. Многие, что были богаче и более выдающимися, нежели я, хотя и льстили актерам в лицо и выступали в качестве покровителей, никогда не пересекали ту невидимую границу признания. И наоборот, когда актер делал попытку разорвать этот магический круг, подняться в том самом обществе, которое аплодировало, но не признавало его, он терял свою власть и беспристрастный взгляд.
Три года назад я пожаловал Росцию золотое кольцо патрицианства и очень сомневался в мудрости своего поступка. Тогда же последовало предложение, что он может даже стать сенатором, если только никогда больше не появится на сцене. Я благодарен глупцу, который установил такое жесткое условие. Оно привело Росция в чувство, вероятно, он и умрет на сцене, играя одну из своих любимых ролей. Он вознагражден состоянием, и это справедливо. Актер должен быть выше общественных амбиций.
Актер презирает своих зрителей так же, как они пренебрегают им, он рисует для них анатомию их неосознанных глупостей, и они аплодируют ему за то, что он приписывает себе их наиболее позорные и нелепые поступки и свойства. Надевая маску, он теряет себя, потому что становится одновременно и судьей и священником, безличным и отстраненным. Поэтому неудивительно, что мир актера чужд и самодостаточен, что эти вольноотпущенники, греки и отбросы общества, связаны вместе определенной моделью поведения, которая ничем не обязана их патронам или, конечно, городу или стране, в которой им случается осесть. Их единственные корни — в них самих, их единственная мудрость — их передающееся из рода в род знание чванливых человеческих притязаний, амбиций, желаний, страхов и слабостей. Сама безответственность их поведения, их шутки, понятные только им самим, абсурдная враждебность, циничное самолюбование и утонченное выставление себя напоказ являются сами по себе молчаливой критикой мира, который они постоянно представляют и обнажают, но к которому не питают никакой лояльности. Однако они никогда не забывают о собственной уязвимости: любой магистрат — хотя он редко пользуется подобной привилегией — все-таки может по своему желанию их выпороть. Это — справедливый закон.
Для меня самым большим соблазном этого мира была присущая ему способность видеть общество, к которому я принадлежал, со стороны, судить его, возможно, цинично, но без предрассудков моего сословия. На бесконечных обедах и увеселительных вечеринках я слушал театральные сплетни об общественных делах и государственных деятелях, эти уничижительные подробности научили меня сначала тому, что сексуальные наклонности человека или его личные слабости могут значительно повлиять на его поведение в должности магистрата. Это был полезный урок, и я никогда его не забывал.