Карающий меч удовольствий
Шрифт:
Его молчание осуждало меня.
Потом Эпикадий сказал:
— У Тиберия Гракха хватило смелости действовать сообразно своим принципам.
— Его действия были совершенной глупостью. Его проект земельной реформы невероятно непрактичен. Он не хотел видеть ничего, кроме моральных проблем.
— А какие еще бывают проблемы?
Слабое облачко тумана наплыло на солнце.
— Эпикадий, ты все-таки грек, — заметил я.
— Ты делаешь мне честь, мой господин.
Он оскалился, словно череп, свет подмигнул с его тяжелого золотого кольца с печаткой.
Мы завернули в конец колоннады.
— Его скорее отличает глупость, чем благородство, — продолжал я. — Я допускаю это. Только глупец может дать убить себя так, как убили Гракха.
Эпикадий возразил:
— Он был убит римскими сенаторами, мой господин Сулла, палками, булавами и голыми руками. Его растерзали, как собаки рвут вепря! Он показал, что благородство, так же как и самосуд, присуще толпе…
— Ты же этого не видел! — в ярости воскликнул я. — Ты этого не видел, иначе ты не был бы так словоохотлив, рассуждая об идеалах. Ты был в безопасности в Афинах и говорил, говорил, говорил — ничего, кроме слов, абстракций. На словах ты можешь доказать любую теорию. Я же — видел, я — действовал. Я знаю, что такое смерть!
Эпикадий уставился на пейзаж Кампаньи, напоминавший лоскутное одеяло. Он ничего не ответил. Мои мысли унеслись далеко назад, пробираясь сквозь годы, к тому ясному июльскому утру.
Я не мог спать. Ночь была удушливая, родители ссорились, мать плакала. Я свернулся клубочком в углу темной комнаты, ощущая жару и безысходность. Ближе к рассвету они, утомленные ссорой, наконец погрузились в сон. Я выскользнул из квартиры и сошел вниз по слабо освещенной винтовой лестнице на улицу, навстречу первому лучу солнца.
Помню, в воздухе стоял легкий туман, день обещал быть жарким, но жара еще не наступила. На улицах происходила какая-то необычная деятельность, все были на ногах, все, казалось, спешили к Форуму и Капитолию.
Народ собирался голосовать за Гракха, повторно выбирать его народным трибуном. В первый раз за многие годы народ Рима почуял свою силу.
Толпа становилась все гуще и все более и более возбуждалась. Я слышал, как вновь и вновь почти с религиозной надеждой произносилось имя Тиберия. Огромные волосатые мужчины, пропахшие чесноком, потом и незабываемым кислым запахом, который я впоследствии всегда моментально узнавал. То был запах злой, возбужденной толпы, которая увлекала с собой меня, спотыкающегося и перепуганного, туда, где широкая тесная масса сторонников Гракха толпилась на открытом пространстве между Капитолием и сенатской курией [28] .
28
Курия — здесь здание, в котором собирался сенат.
Толпа бурлила, я чувствовал себя плохо и почти терял сознание. Слышались разъяренны выкрики, одобрительный ропот и обвинительные речи. Я ничего не понимал. Потом послышалось бряцание медных дверей, открываемых настежь, и высокий лающий вопль многочисленных глоток, который, даже для моих детских ушей, сильно отличался от звуков, издаваемых толпой плебеев.
Сенаторы решили ответить насилием на насилие. Вооруженные ножками стульев, оторванными досками, всем, что попало под руку, они высыпали со своего собрания в курии, готовые убивать, словно обычная банда головорезов.
На время, в течение которого можно было сосчитать до десяти, установилась мертвая тишина.
Оглядываясь назад, я все же верю, что, если бы все эти сенаторы во главе с консулами вышли вооружившись не чем иным, как собственным непререкаемым авторитетом, того, что случилось в тот день, и того, что за этим последовало, можно было бы избежать.
Но одна истина была моментально понятая каждым присутствующим: эти патриции ничуть не выше той толпы, на которую они наступали. У них не было намерения восстановить порядок — они взорвались жестоким актом мести.
Люди кинулись бежать, слепо, лишь бы подальше от свирепствовавшей бури в центре. Поползли нелепые слухи: Гракх сверг своих коллег-магистратов превосходящими силами, он будет единственным трибуном, его сторонники двинулись на Капитолий. Я с трудом пробрался к угловому контрфорсу ближайшего здания и прижался к нему, пока взрослые мужчины устремились мимо меня со страхом в глазах, ничего не видя, шарахаясь, будто овцы, когда волк рыщет за ограждением овечьего загона. Мир порядка и определенности, в котором я жил с рождения, независимо от того, как жалко и несчастливо было мое место в нем, неожиданно стал распадаться на моих глазах.
В первый раз я увидел, как проливается кровь, в первый раз услышал жуткие, несдерживаемые крики раненых мужчин. Я смотрел, не в силах сдвинуться с места или закрыть глаза, с пересохшим ртом, конвульсивно сжимающимся желудком, пока трещали кости, выпучивались глаза и кровь пятнала белые тоги и серые камни мостовой. Я никогда не верил — но теперь я видел это, — что человек может прыгнуть на другого и ожесточенно топтать ногами его грудную клетку, яростно пиная его в лицо, пока не обнажились кости и оно не покрылось неровными, пропитанными кровью обрывками плоти, а в конце стал бить по черепу деревянным поленом, пока тот не раскололся и мозги — ужасно, они должны быть серыми, — мягкой массой не вытекли на землю. Я хотел закричать, но горло мое перехватило, словно его сжимала гигантская рука.
Теперь все набросились на Тиберия, карабкаясь друг по другу, чтобы добраться до него. Он попытался бежать, вывернувшись из тоги, когда дюжина рук схватила его, но тщетно. Рыча, будто волки, они настигли его, палки и подбитые медными гвоздями подошвы [29] опустились на его вздрагивающее тело. Мне казалось, что удары нацелены на мои собственные бесформенные конечности. Но в этот момент ужаса и отвращения я почувствовал пугающее, неконтролируемое чувство жажды убийства, которое знает охотник, когда готовится убить зверя, словно я сам был среди этих потерявших рассудок от вида крови сенаторов, я тоже бил, терзал и топтал ногами имеете с ними. Тогда рука на моем горле ослабла, и я снова стал ребенком, плачущим слезами боли и страха, вдруг ощутившим потребность в материнской груди, в чем-то знакомом и добром, что могло бы стереть эту кровавую реальность, это жуткое откровение жестокости и смерти.
29
Подошва калиге — обуви римских воинов — была закреплена гвоздями.
Меня бросило в дрожь, хотя солнце стояло теперь высоко над моей головой и тепло, поглощенное камнями, уютно поднималось с земли. Я услышал, как Эпикадий говорит:
— Это был прискорбный пример, беспрецедентный в римской истории. Сенаторы убили трибуна.
— Вся ситуация была беспрецедентной, — отозвался я со злостью.
— Вижу, ты уже решил, что напишешь, мой господин.
Эпикадий повернулся, чтобы войти в дом, а потом добавил, словно передумав:
— Скажи мне… Если ты, конечно, помнишь… каков он был с виду?