Карл Брюллов
Шрифт:
И все же, несмотря на всю двойственность первой самостоятельной картины Карла, это была первая проба нового круга тем. С этих пор в его творческом воображении, рядом с могучими образами великих мастеров, рядом с богами и героями поселяются, сперва тихо, скромно, лица простых, незаметных, негероических и невозвышенных рядовых итальянцев, с которыми на каждом шагу сталкивала его жизнь.
…Сегодня, в третий день нового, 1826 года Карл Брюллов, как обычно, выходит поутру из дома с альбомом в руках. Но нынче путь его лежит не в галерею и не в Ватиканский дворец. Вчера он был в монастыре «Младенца Иисуса» и видел, как молодую девушку постригали в монахини. Ему хочется рассказать о ее смятении людям, и он задумывает на эту тему эскиз. Сегодня его вновь тянет туда. Он вообще часто заходит в соборы или маленькие окраинные церквушки, и в будни, и в дни праздничных служб. Не потому, что его влечет вера, верует он весьма умеренно и больше по традиции и привычке, чем по личному побуждению. Да и как-то не дает себе труда специально задуматься над этой проблемой. Даже в самые горестные минуты жизни вера никогда не станет для него ни утешением, ни прибежищем. Но где, как не в римской церкви, встретишь такое восхитительное разнообразие народных типов! Религия чтима итальянцами. В вечерний час над всем городом звенят все колокола к Ave Maria и «…звук колокола в отдалении словно скорбит
Названия многих жанровых картин Брюллова начинаются со слова «праздник», или «пляска», или «гулянье». Первое время итальянская жизнь представляется ему вечным, нескончаемым праздником. Так возникают «Пляска перед остерией в Риме» — во множестве вариантов, «Праздник сбора винограда», «Праздник del Intiorata», «Гулянье в Альбано» и так далее. Художник с наслаждением ловит движения пляшущих, выражение их возбужденно-ликующих лиц. А когда наступает самый шумный праздник — римский карнавал, обоих братьев, да и всех иных иноземцев и местных жителей, по нескольку дней не сыщешь дома. Весь город высыпает на улицы. От мала до велика, словно одержимые, все предаются веселью. Улицы устланы цветами. Из цветов выкладывались вазы, гербы, а иногда и портреты известных лиц. Многие бедняки целый год откладывали по жалкому сольдо, чтобы сделать себе карнавальный костюм. Кому нечего отложить — тот берет взаймы, кому не дают денег в долг — тот не сочтет грехом и украсть во имя карнавала. Зато каких только костюмов и масок не увидишь в дни карнавала! Тут и арлекины, и пульчинеллы, и герои мифов. Но самое удивительное чувство, что рождалось у всех во время карнавала, — непринужденность и свобода. Казалось, смешались все ранги и сословия, на время забыто, кто аристократ в девятом поколении, а кто нищий лаццарони…
Вот эту брызжущую через край радость, веселье, ликование и хочет видеть молодой русский художник, и не только в праздничные дни, а в череде дней будничных. Ведь даже в тех работах, где он изображает рядовые, повседневные сценки — семью, занятую каждодневными заботами, сбор винограда, мальчика, кормящего ослика, — даже в этих событиях, он звонкостью колорита, пронзительным сиянием солнца, безмятежностью создает настроение праздничное и приподнятое: все итальянские жанры Брюллова в высшей степени жизнерадостны. В России трудно было найти повод для безмятежной улыбки. С тем большим упорством здесь, в земле обетованной, художник ищет повода для всепоглощающей радости. Он будто не замечает, вернее не хочет замечать, бедности, лохмотьев, тяжкого труда, большей частью лежащего на женщинах, которых он изображает такими веселыми и прекрасными! Он не хочет видеть горестных событий, несчастья, печали. Каторжники, которые в будние дни, гремя кандалами, выпалывают траву на площади Св. Петра, заслонены для него величественной красотой собора. Когда во время карнавала один рабочий на глазах у братьев упал с колокольни и «коснувшись земли, оставил тело свое оной», Александр вскользь упоминает об этом в письме. И только. Ни в одном из набросков ни одно из бедственных событий ни разу не отразится в его альбомах или в альбомах Карла. Когда сгорит базилика св. Павла, Александр так сообщит об этом бедствии: «Теперь эта церковь представляет прекрасный руин; я сделал оного рисунок». В еще одном письме к родителям Александр как нельзя более точно объясняет особенности восприятия братьями окружающей жизни: «Общество пассажиров было прекрасное, — начинает он описание путешествия в Сицилию, — и довольно многочисленно, на всех лицах была начертана радость… на лицах их можно было читать, что они мысленно носились в минутах прошедшего счастья или неслись навстречу своим надеждам. Все, кажется, были счастливы; если же они не были таковыми, то, по крайней мере, они мне таковыми показались, потому что я, может быть, в сию минуту слишком счастлив». Может быть, и не были попутчики счастливы, но казались такими от счастья, переполнявшего тех, кто на них глядел…
Конечно, безмятежность, идилличность, а подчас и идеализированность жанровых сцен Брюллова, помимо личного восприятия жизни, зависели отчасти и еще от одного обстоятельства — заказчика. Многие из них относились к искусству как к развлечению и украшению апартаментов, им нужны были только веселые картинки, способные развлечь, рассеять сплин, ласкать взор. Не только Брюллову — многим русским художникам не раз случалось считаться со вкусом подобных высокородных заказчиков. И тем не менее во многих жанровых сценах, созданных Карлом в те годы, сквозь безмятежность пробивается подлинная жизненность — то в метко уловленном естественном движении, то в выражении лица, то в поразительно верно схваченном соотношении цветов. Эти отдельные удачи рассеяны по многим композициям. Но в одной из картин молодому мастеру удалось свести достижения и находки в единое целое.
Когда так покорившее всех «Утро» было подарено Обществом поощрения жене Николая I, императрице Александре Федоровне, царь пожелал иметь в пару к ней еще одну картину в том же роде. Брюллов, которому Общество сообщило о монаршем пожелании, сначала задумал сделать композицию «Вечер» — молодая женщина, подошедшая с лампадой к окну и посылающая прощальный привет своему возлюбленному, стоящему возле дома. Однако, попробовав, он отказывается от этого замысла, объясняя Обществу, что искусственное, «огненное» освещение ему не удается. Но дело было не в этом или, во всяком случае, не только в этом. Слишком мало похож молодой Брюллов на человека, который так легко отступил бы от очередной трудности, ведь он постоянно ставил себе сам все новые и новые профессиональные задачи. Он берется затем за другую композицию, оканчивает ее маслом, но и этот небольшой холст — «Девушка, собирающая виноград в окрестностях Неаполя» — не считает парой к «Итальянскому утру». В этой сценке молоденькая, очень изящная девушка, скорее танцуя, чем трудясь, пытается дотянуться до виноградной лозы; она напоминает скорее пляшущую менаду, наряженную в современный костюм, чем девушку из народа.
И вот в один прекрасный день Карл приводит к себе в мастерскую модель, какой у него еще не бывало: невысокую плотную женщину, далеко не классических пропорций, уже пережившую твою юность, но с первого взгляда покорившую художника зрелой красотой, ярким блеском широко поставленных глаз, брызжущей через край жизненной силой. У себя в саду, под виноградником, он ставит лестницу — женщина позирует ему, будто и впрямь, стоя на лестнице, сбирает виноград. Сам выбор натуры открывает суть нового замысла Брюллова, объясняет, почему он отказался от двух предыдущих проб. В обеих развитие темы «Утра» получало односложный характер: утром люди встают ото сна и умываются, днем работают, а вечером гуляют с возлюбленными и зажигают лампу. Брюллову хочется большего, ему хочется не просто проследить жизнь героини, одного человека в течение дня, но связать с представлением о времени дня этапы человеческой жизни. Утро, начало дня — это и начало, рассвет человеческой жизни, пора пробуждения сил. Полдень — апогей дня и вместе — расцвет человеческой жизни. Ему самому сейчас под тридцать, он сам чувствует себя на вершине сил, когда кажется, что нет для тебя невозможного, все под силу — он и сам сейчас в поре полдня… Так что по чувству, запечатленному в картине, так и названной автором — «Полдень», она отчасти автобиографична.
…От этой женщины, любующейся сочной гроздью, веет безудержной радостью бытия. Полдневное солнце, пробиваясь сквозь пышную листву, ласкает ее нежное лицо, вспыхивает в голубоватых белках искрометных глаз, в золоте серег, тонкими рефлексами отсвечивает на полуобнаженной груди, окрашивает многоцветными рефлексами белизну рубашки. Ее зрелая красота под стать налитой солнцем и соками земли кисти винограда, которой она самозабвенно любуется — будто глядится в зеркало… Зенит дня, зенит жизни природы — пора созревания плодов, зенит человеческой жизни — в символическом слиянии бытия природы и человека сущность новаторского замысла Брюллова. Ни подобной темы, ни подобного воплощения пока не знала русская живопись. Конечно, привкус некоторой идеализации, если можно так сказать, насильственной гармонизации образа есть и здесь — желание видеть и изображать прекрасное в жизни всегда будет свойственно Брюллову. Именно в этом образе художник впервые нащупал тот тип национальной красоты, к которому не раз будет возвращаться в своих работах итальянского периода. Черты того же типажа мы встретим в «Вирсавии», в нескольких героинях «Помпеи». Можно было бы резко обвинить художника в шаблонности, в штампе, если б не было свидетельств, насколько ярко выраженным и часто встречавшимся был в Италии этот тип женской красоты. Кажется, что про красавиц Брюллова написаны эти строки Ивана Сергеевича Тургенева: «В вагоне железной дороги с нами поместилась молодая новобрачная чета, и опять мелькнули перед нами эти смоляные, тяжелые волосы, эти блестящие глаза и зубы — все эти черты, немного крупные вблизи, но с неподражаемым отпечатком величия, простоты и какой-то дикой грации…»
Как-то, еще в начале пребывания в Италии, Брюллов, прося Кикина поскорее определить сюжет для заказной картины, воскликнул: «Пора производить по силам!» Первой картиной, произведенной по его уже зрелым силам, по его дарованию, суждено было стать «Полдню». Как часто случается, смелость и новизна вызвали единодушный отпор и со стороны Общества, и со стороны публики, и даже со стороны близких — брата Федора, Петра Соколова. Все шокированы прежде всего выбором модели: «Ваша модель была более приятных, нежели изящных соразмерностей, и хотя по предмету картины не требовалось слишком строгого выбора, но он не был бы излишним, поелику целью художества вообще должна быть избранная натура в изящнейшем виде, а изящные соразмерности не суть удел людей известного класса», — строго выговаривает Брюллову Общество, возмущенное тем, что его подопечный осмелился обыденность сделать достоянием высокого искусства, да еще в картине, предназначенной для царя. Однако в картине отразилось то новое отношение к жизни, к натуре, которое выработалось у художника за долгие пять лет неустанной работы и поисков, и он не хочет так просто сдаваться. Отвечая Обществу на упрек, Карл осмеливается дерзко заявить, что он убедился в следующем: «правильные формы всех между собой сходствуют», то есть, подчинение единому канону красоты ведет к похожести героев самых различных произведений. «В картине посредством красок, освещения и перспективы, — продолжает Карл, — художник приближается более к натуре и имеет некоторое право иногда отступать от условной красоты форм…» Как осторожен Брюллов в выражениях — «некоторое», «иногда». Но в своих работах он куда бескомпромисснее будет отстаивать новые свои идеи. «Я решился, — оправдывается он, — искать того предположенного разнообразия в тех формах простой натуры, которая нам чаще встречается и нередко даже более нравится, нежели строгая красота статуй». И словно испугавшись резкости своих слов, присовокупляет извиняющимся тоном: «Сии-то рассуждения ввели меня в ошибку…»
Картина «Полдень» стала своего рода итогом многолетних исканий художника, а нелестный прием и необходимость оправдываться явились последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Он устал оправдываться, просить, извиняться, ждать милостивого продления пенсиона. Он устал от бесконечных поучений. Он не хочет больше работать под диктовку, как школьник. Достаточно вспомнить, какое предписание он получил не так давно — изобразить патронов царя и царицы. Там было подробно расписано все: «Верх картины может занимать Пресвятая дева, сидящая на облаках (без Предвечного младенца), окруженная небесными силами; почти в середине поименованные святые: по правую сторону Божией матери — Св. Александр Невский и Елизавета, а по другую — Мария; а низ — для объяснения предмета, или группа ангелов, поддерживающих императорскую корону, или вид императорского дворца… Общество требует, чтобы фигуры были в натуральный рост…» Для того ли он так резко порвал с Академией, чтобы теперь от новых наставников получать такие «программы», так досадно похожие на академические! К тому же от брата Федора пришло письмо с подробным описанием бурного заседания Общества по поводу Брюлловых. Чего там только не было говорено! Высчитали, что братья стоили Обществу 48 тысяч рублей, а Карл присылает за это всего лишь «игрушки». Раздавались недвусмысленные реплики — дескать, не мудрено жить за чужой счет. Приводили в пример Басина, который исправно исполнял все предписания. И лишь один Григорович взял на себя смелость заявить, что хоть Басин и присылает много своих работ, «но они слабее К. Брюллова игрушек…»
Видно, из-за всех этих разногласий пенсион Брюллову за 1828 год не слали. Однажды, обедая в кругу русских художников в трактире Лепре, Карл получил пакет из Петербурга — почта для русских художников приходила обычно сюда. Он распечатал письмо, из которого выпал вексель на просроченный пенсион, пробежал послание, покраснел, тотчас потребовал бумагу, перо, чернила, наспех написал ответ, вложил в конверт вексель и в тот же день отправил свое последнее письмо Обществу в Петербург. Он писал: «Лестная для меня уверенность почтенного сословия, коего мощному покровительству я обязан первым успехом моим на стезе художеств, и чувство благодарности за оказанные мне благодеяния, возлагают на меня священную обязанность объяснить Обществу причины, принуждающие меня уклонить от себя новые знаки его благорасположения… Как ни лестно получить новое доказательство одобрения почтеннейшего Общества, но, находя себя не вправе пользоваться оным, и уповая на справедливость господ сочленов убедительно прошу позволить мне возвратить доставленный при сем ко мне вексель как награду за время, которое я употребил не на пользу Общества, а на произведение посторонних работ».