Карл, герцог
Шрифт:
Поль-Антуан аж обиделся.
– Само собой, сир. А Вы не должны никому признаваться в том, что Констанца и Мартин тайно помолвлены.
Констанца ахнула и побледнела.
Опля.
5
Нелегко было определить словами, отчего он так расстроился. Ну выпотрошенный замок, ну кого-то убили. Это, понятное дело, плохо. Но разве он, герцог Бургундский, видит такое первый раз? Разве ему это внове? Среди такого, среди этого, в этой же закатно-земляничной палитре, повитуха хлопнула его по задику, чтобы он набрал в лёгкие воздуха.
Это, такое непритворно красное, было и есть его профессией.
Разорившие замок арманьяки могли бы быть его солдатами, а замок Орв – его давней мишенью. В другое время он даже не поморщился бы, потому что ему, Карлу Смелому, досталась такая партия – благородного продолжателя рода Храбрых, Бесстрашных, Добрых, главного в цеху разорителей человеческих ульев. Причем, если бы он исполнял свою партию дурно и без соответствующего чувства, если бы он щадил и миловал всех направо и налево, подставлял правую щеку, наскоро загримировав синяк на левой, его за это никто не прозвал бы Святым. Но сначала за глаза, а потом, раструбив по всем хроникам и мемуарам, звали бы тихоней, засранцем, занудой, ссыклом, домоседом, подпевалой. Овцой, а не агнцем.
6
Отчего он, собственно, так расстроился? «Переживает», – сказала бы Маргарита. О чем, или, правильнее, что тут, на свежих руинах, переживать? На Эстена д’Орв ему было положить, как не преминул бы уточнить Луи, с прибором. А Мартин? Да ведь он толком не верил, даже после всех вещдоков и вещзнаков (в смысле вещих), что Мартин взаправду ожил, был жив и снова умер. Он пришел в Орв чтобы поверить в Мартинов-не-Мартинов, чтобы потрогать руками жизнь после жизни или смерть после смерти, чтобы приобщиться к разнообразию Вселенной, способной, оказывается, являться тебе не только в виде военной или посевной кампании. Чтобы ухнуть всем телом под жерновом разумного и нескладного holomovement’а <холодвижение (т.е. движение всего во всём) (англ.).>, который, по слухам, втайне совершается кругом и повсеместно. Чтобы узнать, как знают опухоль вследствие телесного опыта, а не в кресле у окна библиотеки с «Физиологом» на коленях. Чтобы узнать, что есть вещи, которые ты, трезвый и нестарый герцог, как влиятельная монада, не в состоянии держать под контролем, в том числе и мысленным. Такие, которых не похлопаешь рукой-всезнайкой по плечу. Такие, на которых голос, привыкший к хорошо смазанным секвенциям, вдруг сипнет и засекается, а ты отступаешь, капитулируешь, если не благоговейно, так хотя бы вежливо, перед абсолютной-преабсолютной тишиной. И вот – ни Мартина, ни чего.
7
– Так это вот здесь он жил? – Карл чувствовал беспричинную неловкость, как будто был не умыт или в дырявых носках.
– Герр Гельмут сказал – здесь. Что у нас тут? – Жануарию было любопытно, прямо даже интересно.
В комнате Мартина он вел себя как ребенок, который с попустительства мамаши дорвался до столика с парфюмерией. Он хватал всё, на что падал взгляд, и сопровождал это то многозначительным мычанием, то описью-комментарием.
Рылся в бумагах, заглядывал под кровать Мартина. Нюхал засохший цвет на бергамотовом деревце, которое произрастало у окна из серебряной вазы с семью опалами, но теперь, без воды и ухода, завяло.
Жануарий стучал по боку вазы костяшками пальцев, ковырял самый крупный опал ногтем, смотрел на просвет мартинову рубаху с севильскими рукавами. Карл ловил объедки с Жануариева пиршества.
– Это его книги, – прокомментировал Жануарий у единственной, но продолжительной книжной полки, и провез палец по шпалам свинокожих корешков. Трак-трак-трак. «Роман о Розе», «Жизнь двенадцати цезарей», «О Божественных именах», «Нибелунги» и далее до конечной станции, до Катулла с его бесноватой Лесбией и порядком зачитанной Книгой Книг.
– Вижу. На немецком?
– Есть и иврит.
– Иврит? Это каббала, да? – испуганно переспросил Карл. – Так он что – был малефиком?
– Каббала. Почем мне знать? – отозвался Жануарий. – В том смысле, что, возможно, он ничего плохого и не делал. Хотя и знал как.
Карл, не привыкший вдаваться в нюансы всякого там гнозиса с облегчением выдохнул. Главное, что не делал. «Возможно» Карл поспешил пропустить.
– Может, подойдете ближе? Тут есть кое-что необычное, – сказал Жануарий, не отрываясь от раскопок в милой, но не представляющей поживы для ворья шкатулке.
Карл оказался рядом с письменным столом, на котором словно бы с умыслом была разложена всякая мелочь – сломанные перья, веер, колокольчик, бусины, скомканные бумажонки, раковины, засушенные растения, кардамоновые орешки, пара мелких серебряных монет.
Тем временем Жануарий выудил из верхнего ящичка бюро нашейный платок и принюхался. На Карла повеяло лавандой и ладаном.
Жануарий внимательно рассмотрел платок, потом аккуратно положил его на стол, между необитаемой раковиной улитки и бронзовым колокольчиком, какие в Дижоне вешают над дверьми лавок. Затем, помедлив, убрал платок. И снова положил его на стол. На сей раз между бронзовым колокольчиком и небольшими (минуты эдак на три) песочными часами.
– Монсеньор Карл, здесь для Вас письмо. Оно уцелело, – заключил Жануарий с очень серьезным видом.
– Где?
– Здесь, – Жануарий показал на стол.
– Почему же я его не вижу? – сдерживая раздражение, поинтересовался Карл.
– Потому что это предметное письмо. Письмо из предметов. Вот этот душистый платок, колокольчик и песочные часы означают приблизительно следующее: «С тех пор как я видел тебя в Дижоне, прошла целая необитаемая вечность».
– При чем тут, блядь, вечность!? – Карла сильно смутила интимность прочтенной Жануарием фразы. Вдобавок, никакого письма он не видел, видел только скопище вещиц.
– Запах ладана в предметной семиотике означает «вечность». Колокольчик означает «Дижон», раковина означа…
– Мартин прекрасно умел писать, – перебил его Карл.
– Он не хотел писать.
– Чего же он хотел? Складывать всякий мусор? Делать ему было нечего? – гасить закипающее раздражение, раскинувшее поверх мозгов свои жгучие щупальца, Карлу становилось всё сложнее.
– Да, так он хотел.
– Тогда прочти мне это так называемое письмо! Можешь – прочти, – рискнул Карл, все еще надеясь, что Жануарий блефует.
– Извините, монсеньор, но это письмо адресовано Вам.
– Ну и что?
– Видите ли, монсеньор, дело даже не в том, что мне неловко совать нос в послания такого рода…
Карла покоробили «послания такого рода», но он сдержался.
– А в чем?
– В том, что если Вы не можете его прочесть, значит Вам и не нужно его читать. Такое уж это письмо. Понимаете, существуют естественные защитные механизмы.
– К черту защитные механизмы!
– Монсеньор, я не стану Вам его читать, – твердо сказал Жануарий.