Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни
Шрифт:
Карл Каутский влюбился в молодую женщину из альпийского Зальцбурга, а она после 5 дней романа бросила его, сбежав со своим братом. Энгельс был поражен не только тем, что Карл хотел оставить Луизу, но и тем, как «героически» она отнеслась к этому процессу: она обвинила друзей Каутского в том, что они несправедливы к Карлу! После того как любовница Каутского обручилась с собственным братом, Карл и Луиза пытались сохранить брак, но к 1890 году окончательно расстались {10}.
Идея о том, что эта женщина будет жить в его доме, быстро и прочно укоренилась в сознании Энгельса, и уже через 5 дней после смерти Ленхен он написал Луизе, прося ее переехать к нему:
«То, что я пережил за эти несколько дней, какой мрачной и тоскливой казалась и до сих пор кажется мне моя жизнь — описать невозможно. Но вот вопрос — что ж делать дальше? И тут, моя дорогая Луиза, живой и очаровательный образ встал у меня перед глазами; теперь он не покидает меня ни днем, ни ночью и образ этот — ваш… Если эта мечта, к моему большому сожалению, не сможет осуществиться; если вы сочтете, что трудности и волнения, связанные с подобным решением, перевесят преимущества и удовольствия, то дайте мне знать об этом прямо, не ходя вокруг да около. Я слишком дорожу вами, чтобы заставлять приносить жертвы во имя моего спасения… Вы молоды и у вас большое будущее. Мне же через три недели стукнет 70, и жить мне осталось совсем немного».
Энгельс подписал это письмо «С вечной любовью» {11}.
Через 6 дней 30-летняя Луиза Каутская отправилась в Лондон, чтобы стать домоправительницей Фридриха Энгельса {12}. Эвелинг должен был отправить Адлеру чек на 10 фунтов, чтобы покрыть Луизе дорожные расходы, однако чек Эвелинга исчез; судя по всему, Энгельс дал ему наличные, а Эвелинг положил их в свой карман {13}. Энгельс послал Адлеру письмо с извинениями и новым чеком. Об Эвелинге он написал: «Это в нем резвится легкомысленный богемный литератор». Энгельс обещал «приструнить» Эвелинга {14}.
Когда дело с Луизой благополучно разрешилось, Энгельс отпраздновал свой юбилей — 28 ноября 1890 года. Этот праздник был все еще омрачен воспоминаниями о кончине Ленхен, хотя Энгельс и говорил, что с приездом Луизы в дом вернулось «немного солнечного света» (другу в Нью-Йорке он писал: «Она восхитительная женщина, и Каутский, должно быть, не в своем уме, раз развелся с нею») {15}.
Энгельс не хотел шумного праздника, как и многочисленных поздравлений, приходивших со всего света; он писал другу в Париж: «Судьба распорядилась так, что я, оставшись в живых, собираю почести, предназначавшиеся моим умершим современникам, прежде всего — Марксу. Поверьте мне, я не питаю никаких иллюзий на сей счет и знаю, что из всех этих почестей по праву мне принадлежит лишь малая часть».
Тем не менее, хоть Энгельс был и не в настроении праздновать, друзья съехались со всей Европы — поэтому он сдался {16}. Застолье продолжалось до половины четвертого утра. Было выпито без счета кларета и 16 бутылок шампанского, съедено 12 дюжин устриц. Позднее Энгельс писал Лауре: «Пришлось постараться и показать, что я все еще жив и твердо стою на ногах» {17}.
Парижский конгресс и растущая мощь пролетариата породили множество новых встреч и конференций. Одна из таких встреч была проведена осенью 1890 года в Лилле, во Франции — съезд Рабочей партии Лафарга, так называемых марксистов; Тусси и Эвелинг приняли участие в его работе. К изумлению Тусси, в зале заседаний она увидела табличку «Под председательством Элеонор Маркс-Эвелинг» {18}. Она думала, что будет только участницей, но такова уж была теперь ее репутация в Европе среди рабочих, что ее выбрали лидером и доверили возглавить это событие.
Из Лилля Тусси вместе с тремя французскими товарищами отправилась в Галле, городок к юго-западу от Берлина — для участия в съезде немецкой партии, где как раз в разгаре была борьба «между старой и новой гвардией». Тусси снова предстояло стать «приглашенной звездой», о чем она пишет Эвелингу, оставшемуся во Франции: «Конечно, меня хотят видеть везде, особенно в Берлине» {19}.
Оба съезда одобрили проведение второй первомайской демонстрации и созыв следующего международного конгресса, на этот раз в Брюсселе, в августе 1891 года. Возможно, это было предсказуемо — но участники съездов немедленно начали спорить и ссориться, кто из них больше достоин считаться истинно рабочей партией своей страны {20}.
В апреле 1891 года Лафарг (чья Рабочая партия боролась с более умеренными социалистами Лонге) и его верный соратник Гед отправились в очередной тур по Франции — на этот раз по северной части страны, в промышленном регионе вокруг Лилля {21}. За три дня они посетили три города — Виньи, Фурмье и Анор — и во время каждой остановки рассказывали душераздирающие истории о страданиях рабочего человека и предательстве буржуазии. Они говорили прописные истины: два парижанина вряд ли могли рассказать что-то новое о страданиях тем, кто сталкивался с несправедливостью каждый день; однако их слова вселяли надежду в забытых всеми рабочих французской провинции, и аудитория росла {22}. Риторику Лафарга трудно было назвать сдержанной.
«Сегодня буржуазия осуждена и приговорена, она должна исчезнуть, ее могила уже вырыта — осталось только столкнуть ее туда» {23}.
Социалистическая газета описывает волнение, вызванное этими выступлениями: «В мастерских, в кабаре — о социализме говорят везде… Работодатели начинают беспокоиться из-за подобной агитации и задают себе вопрос — что же они могут сделать, чтобы справиться с ситуацией?» {24}
Лафарг был уверен, что Первое мая станет днем, когда пролетариат покажет человечеству свое единство. Однако в день всеобщей демонстрации мирный протест полутора тысяч работников текстильной фабрики в Фурмье обернулся насилием. Демонстрация направлялась в ратушу, чтобы предъявить свои требования, а за участниками внимательно наблюдали два пехотных полка — наряду с полицией.
Вечером, в неясном свете факелов, которые зажгли взволнованные демонстранты, несколько человек было арестовано. Их жены и дети пришли требовать освобождения — им было отказано. В полицию полетели камни, и тогда армия — вооруженная новыми револьверами Лебель — бросилась защищать полицейских. В неразберихе и темноте командир отдал приказ открыть огонь. Некоторые солдаты стреляли в воздух — но не все; стрельба длилась четыре минуты, а когда она стихла, 10 человек были мертвы, около 60 — ранены. Среди убитых оказались четверо подростков или даже детей {25}.
Лафарг писал в газете «Социалист», что этот эпизод был яркой иллюстрацией того, что французская армия служит капиталу, а не народу {26}. Забастовки вспыхивали по всему северу, на подавление посылали все больше солдат, и ситуация грозила стать взрывоопасной. Правительство обвинило в беспорядках Рабочую партию, а Лафарга — в том, что он вместе с местным лидером Ипполитом Кюлином никак не повлиял на ход событий {27}. Было проведено полицейское расследование, и в июле Лафаргу предъявили обвинение в подстрекательстве к убийству {28}. Прокурор цитировал его слова, обращенные к новобранцам: «Если когда-нибудь вам будет отдан приказ открыть огонь — развернитесь и стреляйте в того, кто его отдал».