Кармические видения (сборник)
Шрифт:
Из-за своей удивительной внешности – названной его друзьями эксцентрической, а его слишком нервными жертвами – дьявольской, он испытывал огромные трудности в опровержении некоторых неприглядных слухов о его персоне. Ибо в его время заработать подобное было гораздо проще, нежели сейчас. Гадкие слухи шепотом передавались по всей Италии, и даже в его родном городе поговаривали, что он убил свою жену, а позднее – любовницу, и что обе женщины страстно его любили, а он не колеблясь принес их в жертву своему дьявольскому тщеславию. Утверждали, что он сам в совершенстве овладел колдовскими искусствами, и поэтому ему удалось заключить души обеих убитых им женщин в свою скрипку – знаменитую Кремону.
Так свидетельствовали близкие друзья Эрнста Теодора Амадея Гофмана, прославленного автора «Эликсира сатаны», «Мастера Мартина» и других чудесных и загадочных историй; и что Советник Креспель в «Кремоновской скрипке» взят из легенды о Паганини. Всем, кто прочел это, наверняка, известно, что это – история о знаменитой скрипке, внутри которой заключены голос и душа прославленной оперной дивы, женщины, которую Креспель полюбил и убил, и к которой добавился голос его возлюбленной дочери Антонии.
Это поверье имело под собой некоторые основания, равно как и Гофмана нельзя порицать за заимствование этой истории, после того как он услышал игру Паганини. Исключительное мастерство, с которым он играл на своем инструменте, извлекая из него не только неземные звуки, но и, определенно, человеческие голоса, подтверждает это подозрение. Подобные эффекты вполне могут напугать слушателей и привести в великий ужас какое-нибудь нервическое сердце. А если добавить ко всему этому непостижимую тайну, связанную с определенным периодом юности Паганини и большинство фантастических рассказов о нем, то все это можно считать вполне оправданным, и даже простительным; особенно среди народа, предкам которого известны Борджиа и слава владения искусством Черной Магии, приписываемая Медичи.
3
Однако в те дни телеграфа еще не существовало, а газет было очень мало, поэтому полет на крыльях славы совершался много медленнее, нежели теперь.
Франц почти не слышал о Паганини, а когда он узнал о нем, то поклялся если не затмить генуэзского чародея, то хотя бы соперничать с ним. Да, либо он станет самым великим из всех ныне живущих скрипачей, либо разобьет свой инструмент и тотчас же покончит с жизнью.
Старого Клауса обрадовала такая решимость. С ликующим видом он потер руки и запрыгал на хромой ноге, как согбенный сатир; он расхваливал своего ученика на все лады и всячески льстил ему, при этом веруя, что исполняет священный долг в отношении величайшего дела искусства.
С тех пор как три года назад Франц ступил на землю Парижа, он имел все, кроме провала. Музыкальные критики называли его восходящей звездой, однако все сходились во мнении, что ему потребуется еще несколько лет практики, прежде он сможет взять поразить своих слушателей до глубины души. В результате более чем двух лет упорных занятий и непрерывных репетиций штирийский музыкант, наконец, подготовился к первому серьезному появлению в знаменитой «Гранд-Опера», где концерт проходил перед самыми суровыми критиками со всего мира; и именно в этот момент в Париж прибыл Паганини, явив собою серьезную преграду на пути воплощения в жизнь всех его надежд, и старый немецкий профессор мудро отсрочил дебют своего ученика. Сперва старик просто посмеивался над безудержным восторгом публики и над ее панегириками в адрес генуэзского скрипача, и почти суеверным благоговением от одного произнесения его имени. Но очень скоро имя Паганини превратилось в раскаленный утюг, прижатый к сердцам обоих музыкантов и угрожающий призрак в уме старого Клауса. По прошествии еще нескольких дней, они вздрагивали от одного упоминания об их знаменитом сопернике, успех которого с каждым днем становился все более невероятным.
Первая серия концертов завершилась, однако ни Клаус, ни Франц так и не сумели услышать их и оценить, ибо их скудные средства не позволяли приобрести билеты, не говоря уже о том, чтобы их собрат по искусству просто встретился с ними, с бедняками. Так что им, как и многим другим, пришлось дожидаться лучших времен для этой возможности. Но наконец ни профессор, ни его ученик не сумели более сдержать нетерпение, и, заложив в ломбард часы, они купили два билета на самые дешевые места.
Кто может описать восторг и триумф этого незабываемого, и в то же время рокового вечера! Слушатели неистовствовали; мужчины плакали, а женщины с пронзительными криками падали в обморок. Стоило Паганини только коснуться своего волшебного смычка, как Франц с Сэмюэлем почувствовали, как к ним протянулась холодная рука смерти. Первые звуки скрипки привели их в непреодолимый восторг, затем они ощутили неземные муки. В течение всего выступления они точно оцепенели, не в силах ни переглянуться, ни обменяться словом.
В полночь, когда представители музыкальных обществ и Парижской консерватории отвязали лошадей и в полном восторге покатили карету великого артиста домой, наши немцы с печальным видом возвратились в свое скромное жилище. В горести и отчаянии они, как обычно, направились к своим креслам, стоящим в уголке у камина, и некоторое время не произносили ни слова.
– Сэмюэль! – наконец воскликнул смертельно бледный Франц. – Сэмюэль!.. теперь нам не остается ничего, кроме как умереть!.. Ты слышишь меня? Мы ничтожества! Мы – двое безумцев, которые понадеялись соперничать… с ним!
Имя Паганини застряло у него в горле, и он в полном отчаянии упал в кресло.
Морщины на лице старого профессора побагровели от напряжения. Когда он придвинулся к ученику, его тусклые зеленоватые глаза фосфорически мерцали, и тогда он, запинаясь, хрипло прошептал:
– Нет! Нет! Просто ты неверно учился, Франц! Сейчас я тебе все объясню. Да, я обучал тебя этому искусству, и среди простых смертных в нем нет равных тебе, ибо ты научился всему, что только способен человек и крещенный христианин научиться у другого обыкновенного смертного. И разве я виноват в том, что эти трижды проклятые итальянцы для того, чтобы стать несравненными в области искусства, обращаются за помощью к Сатане и дьявольскому воздействию черной магии?
Франц обратил взор на старого музыканта. Он заметил в его мерцающих очах зловещий огонь, и этот взгляд отчетливо сообщал молодому человеку, что для того, чтобы овладеть такой же силой, его учитель не задумываясь, продал бы дьяволу свои тело и душу.
Однако, не проронив ни слова, Франц отвернулся от старика и стал задумчиво вглядываться в угольки, тлеющие в камине.
И вот давно позабытые бессвязные грезы юности, от которых он постепенно избавлялся, все более осознавая реальность, теперь снова стали снедать его разум, причем с той же силой и живостью, как в былые дни. Он вновь увидел перед собой силуэты Ихиона, Сизифа и Тантала, которые с нелепыми ужимками и гримасами говорили ему:
– Ад означает для тебя то, во что ты никогда не верил. И даже, если ад существует, то это ад, описанный древними греками, а не современными фанатическими его приверженцами: это место, наводненное мыслящими тенями, для которых ты сможешь стать вторым Орфеем.
Францу показалось, что он сходит с ума, и он машинально повернулся к старику и вновь посмотрел ему прямо в лицо. И тотчас же его налитые кровью глаза заставили Клауса отвести взгляд.
Либо Сэмюэль осознал, в каком ужасном состоянии пребывал разум его ученика, либо ему хотелось некоторым образом расшевелить молодого человека, вызвать его на разговор, и тем самым направить его мысли в иное направление, наверняка, мистическое, как и для пишущей эти строки, так и для их читателя. Что бы ни было на уме у старого профессора, он продолжил говорить с мнимым спокойствием: