Карнавал
Шрифт:
– Тормози.
– Два.
– Останови машину, я сказал!
– Три.
Она ударила не глядя и не снижая скорости. Машина немного вильнула и снова выровнялась.
– Ну как, воин, – спросила Одноклеточная, – ты еще меня слышишь?
Таксист молчал.
Она остановила машину и положила голову на грудь. Ей хотелось плакать, но она не могла.
Есть люди добрые.
Есть люди жестокие, как хирургический скальпель.
Есть люди жестокие, как гремучие змеи.
Есть люди, жестокость которых несравнима ни с чем, кроме человеческой
На каком из этих уровней находилась она сейчас? И закончится ли это когда-нибудь? Когда?
Если бы это чувство пришло к ней вечером, она бы не смогла заснуть. Если бы ночью – она бы проснулась. Проснулась, испугавшись самой себя, как пугаются дети, придумывая формы и названия ночным теням. Все то же ночное чувство радости от разрушения дворцов. Ночное чувство, пришедшее днем, и потому видимое во всех деталях.
Она подняла голову. Невысокий лесок уже был наполнен птичьим пеньем, хотя еще не собирался зеленеть. Как-то вдруг пришла в этот раз весна, подумала она. Какой хороший день. Нет, пока еще утро. И какая тишина. Когда становится так тихо, то невозможно поверить, что Бог – всего лишь случайность, не совпадающая с нашим представлением о случайности. Тишина противоречит рационализму. И пенье птиц только подчеркивает тишину.
Она вытащило тело из машины. Тело еще жило. Ничего, он отойдет, он сильный мужчина. Она положила тело в придорожную грязь. Грязь была плотной, как застывающий гипс. Невдалеке в грязь вдавливалась колея – на такую глубину, что неясно было, как та машина выбралась. Одноклеточная несколько раз похлопала тело по щекам. Тело открыло глаза. Глаза просветлели и внезапно взорвались испугом, как две осколочные гранаты.
– Ну как, воин, – повторила Одноклеточная, – ты меня слышишь?
Таксист молчал.
– Значит, вот что я тебе скажу, – продолжила Одноклеточная. – Я из общества Охраны женщин. Это тайное общество. Не слышал о таком?
– Нет.
– Теперь знай. Мы вычисляем мужчин, которые издеваются над женами, пользуясь своей силой. И знаешь, что мы с ними делаем?
– Не знаю.
– Это хорошо, что не знаешь. Но я могу тебе объяснить. Или не надо?
– Не надо, – ответил таксист.
– Это сейчас не надо. Но если мы с тобой встретимся в следующий раз… Ты все понял?
– Понял.
– Тогда я забираю машину, а тебя оставлю здесь. Как-нибудь доберешься. Люби сына, жену и мать и отдавай им деньги. Вот тогда ты будешь настоящим мужчиной. Сегодня было последнее предупреждение. Последнее.
Обратно она ехала гораздо медленнее. На дороге появились машины, пока немного. Хотелось поиграть с ним, как играют в парках незнакомые собаки. Она чувствовала машину не хуже, чем собственное тело. Это тело было полно силой и энергией; от утренней точки ничего не осталось.
Она вернулась к тому месту, с которого началась ее прогулка.
Тот же мокрый мальчик таскал тот же кусок пластмассы по тем же лужам. Он выглядел так же тоскливо. Она заметила мальчика издалека. Сейчас его тоска тоже пройдет.
Дорога была пустой – ближайшие сто метров. Она нажала педаль до отказа и направила машину прямо на ребенка. Ребенок испуганно прыгнул вправо, и она повернула руль вправо и в последний момент резко, влево. Машина развернулась на месте на 360о; остановилась в двух метрах от ребенка.
– Тебе не скучно? – спросила Одноклеточная.
– Скучно.
– Тогда садись, покатаю.
Мальчишка запрыгнул на заднее сиденье, нахально огляделся и уселся поудобнее. Ему было лет семь. Он сразу не понравился Одноклеточной. Мы любим в детях повторение себя – такими мы были, такими мы могли быть, такими мы мечтали быть. Одноклеточная никогда не мечтала быть такой.
– Ты кто? – спросил мальчишка.
– Я из банды, – сказала Одноклеточная, – а сейчас ловлю главаря другой банды. Если будешь молчать, я покажу тебе, как это делается.
Ребенок молчал.
Одноклеточная рассматривала его в зеркальце Он из тех, что растут сами по себе, как трава под забором. Что ж, может быть, это и лучше. Жизнь учит таких детей всему, и не после двадцати пяти – ломая и дробя идеалы, как неправильно сросшиеся кости, – а тогда, когда сознание еще пусто и пластично. Он будет полностью приспособлен к жизни, возьмет у жизни все, но ничего не даст ей взамен. Он впитает уличную мораль, точнее, подворотную аморальность. Он всосет ее с большим наслаждением, чем в свое время молоко матери.
Хорошо то, что хорошо мне.
Можно все, если не попадаться.
Издевайся над слабым и будь другом сильному – пока он не станет слабее тебя.
В этой морали меньше десяти заповедей.
– Так мы едем? – спросил мальчишка.
– Сейчас, подожди.
Он быстро добьется успеха. Он будет иметь деньги и будет считать, что имеет все. Свою машину он будет ставить так, чтобы прохожие могли обойти ее только по лужам. Потом он построит гараж и срубит для этого сад, конечно, чужой. Сначала его будут ненавидеть, потом уважать, потом любить – деньги действуют на убеждения, как летняя жара на сосульку.
За ними будущее. Приближается время таких, как он. Будут угоняться самолеты, будет отниматься последнее у тех, кто это последнее имеет, на улицах будут взрываться автомобили, убивая детей. Это будет.
Она подумала о том, что сейчас часто представляет будущее. Может быть, это еще одно нарушение работы мозга, может быть, это проблески пророчеств? Можно ли предсказывать будущее?
– Так мы едем или нет? – настаивал мальчишка.
Она почувствовала грусть и обрадовалась ей, как старому знакомому, – грусть несовпадения – оказывается, она все еще способна ошибаться. Она хотела просто покатать ребенка. Человеческий глаз различает шесть миллионов оттенков, но в радуге мы называем всего семь цветов. Мы различаем двадцать миллионов звуков, но знаем всего семь нот. Наверное, есть сорок миллионов оттенков любви, для которых не придумано названий. И наверное, есть сотня миллионов печалей (ведь печали в жизни больше, чем любви, звуков и цветов), но для них нет названий.