Карта неба
Шрифт:
— Как видите, мистер Уинслоу, отправиться в двухтысячный год невозможно.
Я беспечно пожал плечами, давая понять, что столь незначительная помеха нас не остановит.
— Боюсь, что тогда нам придется побеждать марсиан самим, капитан, — сказал я с улыбкой.
XXXIV
На следующее утро Чарльзу все-таки удалось повидать Шеклтона во время завтрака. Он заметил капитана издали: тот сидел в отдалении на камне и поглощал свое пюре. Как он и опасался, Шеклтон вернулся из лагеря воспроизводства с тем же угрюмым видом, с каким отправился туда. И это могло означать только одно. Чарльз подошел к нему, скорчил подходящую к случаю гримасу и сел рядом на землю, чтобы тоже приняться за тошнотворный завтрак. При этом он постарался оказаться спиной к ужасным металлическим грибам, которые в это пасмурное утро едва проглядывали сквозь туман и виделись гигантскими мрачными акварелями, которые раскачивал ледяной ветер. Чарльз закутался в необъятного размера пальто, которое досталось ему на последнем распределении одежды и, судя по плебейскому покрою и грубой материи, принадлежало какому-нибудь лавочнику, хотя он уже давно перестал обращать внимание на столь несущественные детали. Он молча взглянул на Шеклтона, надеясь, что у его друга появится потребность с ним поговорить.
Обычно каждую неделю марсиане увозили какое-то количество мужчин, выбирая среди них внешне наиболее здоровых, в соседний лагерь, где содержались самые молодые женщины детородных возрастов. Каждый из привезенных был обязан спариться с одной из них под оценивающими взглядами марсиан, а затем его отправляли обратно, и он так и не знал, сумел ли оплодотворить чье-то чрево. Таким образом марсиане гарантировали себе, что никогда не столкнутся с нехваткой рабов для изнурительных работ по переустройству планеты. Первое время Чарльза тоже регулярно выбирали для этих целей, пока он еще являл собой образчик, достойный продолжиться в потомстве, однако невыносимая работа и недоедание так ужасно изменили его облик, что теперь ни один марсианин не верил, что из его семени может вырасти что-то приличное. Напротив, Шеклтона неизменно избирали почти каждую неделю, потому что капитан каким-то образом ухитрялся сохранять свою могучую фигуру, поедая все, что только возможно, — Чарльз не раз видел, как он подъедал остатки в чужих мисках, — и даже занимаясь гимнастикой по вечерам в своей тесной камере. Вначале Чарльз не понимал, зачем это нужно капитану, но потом догадался: сохраняя форму, Шеклтон имел больше шансов попасть в женский лагерь, а значит, и больше возможностей встретиться с Клер, о которой он ничего не знал с тех пор, как Чарльз уговорил его покинуть подвал в Квинс-Гейт.
Они молча завтракали, сидя друг против друга. Чарльзу не требовалось ничего спрашивать, чтобы понять, что капитан и на этот раз не встретил Клер в новой партии женщин. За два последних года у Чарльза было более чем достаточно времени для того, чтобы раскаяться во многих вещах, совершенных им в жизни, но ни в чем он не раскаивался так сильно, как в том, что разлучил Дерека с женой. В первые месяцы заточения капитан возлагал столь чрезмерные надежды на восстание, что Чарльзу поневоле вспоминались его прежние бесчисленные возражения и отговорки, когда он, Чарльз, фактически заставлял капитана чуть ли не под дулом пистолета взять на себя роль спасителя человечества. Конечно, в то время Шеклтон еще верил, что его жена находится в безопасности в Квинс-Гейт, и только и думал, как бы вернуться в тот самый подвал. Он и вообразить себе не мог, чем обернется нашествие, и тем более не подозревал, что ему придется жить вдали от нее, женщины, из любви к которой он преодолел время. Однако это случилось, и в течение первых месяцев, проведенных в лагере пленных, Шеклтон только и делал, что размышлял о способах побега, выдвигая один план за другим. Возможно, это и пробудило бы в Чарльзе новые надежды, не будь идеи капитана такими экстравагантными и отчаянными: то он предлагал сшить вместе простыни с постелей и прыгнуть с ними с вершины пирамиды, чтобы улететь, используя потоки воздуха; то намеревался бежать через отверстие в воронке; то хотел организовать бунт в женском лагере… Эти безумные планы, которые он сбивчиво излагал кучке сообщников, выбранных им почти что наугад, выдавали лишь одно: как страстно хотел он отыскать Клер.
Однако со временем он стал упоминать о своих нелепых планах все реже. Его надежды на побег, на создание групп сопротивления из измученных узников, на захват одного за другим остальных лагерей, на поиски жены во всех разрушенных городах, где еще уцелели жители, а если понадобится, то и по всей планете, постепенно стали сводиться к равнодушным репликам, лишенным прежней убежденности, да и те вскоре прекратились. Больше о побеге он не говорил. Теперь он лишь поджидал очередную партию узниц, пополнявших женский лагерь, цепляясь за последнюю надежду на то, что в один прекрасный день увидит Клер среди женщин, поступивших в бараки воспроизводства с их остроугольными крышами, которые в ясную погоду были видны издалека, напоминая диковинные шипы, поблескивающие под вечерним солнцем. Только зачем, недоумевал Чарльз. Что изменится, если он встретит ее в нынешней ситуации, в эти беспросветные времена, когда у них не останется ни малейшей надежды, одна лишь боль от сознания того, что они еще живы и обречены на страдания? Однажды, когда они вот так же завтракали неподалеку от фантасмагорических грибов, неукротимая и абсурдная вера капитана всколыхнула в Чарльзе его былой цинизм, и он задал ему жестокий вопрос: что бы ты сказал ей, Дерек, если бы нашел ее? Шеклтон удивленно посмотрел на него и потом долго молчал, отыскивая ответ в скорбных глубинах своей души: я бы попросил у нее прощения. Я бы сказал: прости меня, Клер, за то, что я тебя обманул… Услышав это, Чарльз постарался его приободрить: Клер никогда не станет винить его в том, что он не сумел справиться с нашествием. Как раз наоборот, она наверняка гордится им, ведь он попытался это сделать, как и обещал ей тогда в подвале… Но капитан резким движением руки прервал его неуклюжие попытки утешить друга. Ты не понимаешь, Чарльз, сказал он, сокрушенно покачивая головой. Ты не можешь этого понять. Однако, какими бы ни были намерения капитана — попросить у нее прощения или что-то еще, главным было то, что он ни на миг не переставал ее ждать. Ему и в голову не приходило, что можно жить иначе. Если он еще вставал по утрам, то только потому, что наступающий день мог оказаться днем встречи с нею. И если он еще ел, поддерживал физическую форму и дышал, то потому, что это позволяло ему вставать каждое утро. Чарльз почувствовал к нему жалость. Величайший герой в мире, спаситель человечества механически глотал кашу, на которую не польстились бы и свиньи, низведенный до положения обычного узника, грязного и подавленного. Впрочем, нет. Шеклтон не был таким, как другие. Он еще сохранял надежду. И никто, даже космический монстр, не мог бы эту надежду у него отнять.
— Викторию я тоже не встретил, — неожиданно сказал капитан.
Чарльз промолчал. Он только удивленно посмотрел на него и вдруг с грустью понял, что капитан не сомневается в том, что Чарльз точно так же тоскует, как и он, ибо тоже ничего не знает о своей жене. Но нет, с горечью признал он: судьба Виктории тревожила его не больше, чем собственная. И, желая изменить тему, он указал на поблескивающую вдали пирамиду и сказал:
— Эх, если бы мистер Уэллс это увидел… Уверен, ему бы одного взгляда хватило, чтобы понять, для чего в точности она предназначена.
Шеклтон загадочно хмыкнул, то ли соглашаясь с Чарльзом, то ли, напротив, выражая свое несогласие.
Пошел дождь, один из тех странных дождей, что в последнее время стали весьма частыми. Каждые два или три дня с неба начинали сыпаться мелкие кристаллики зеленого цвета, переливавшиеся, словно драгоценные камешки, и земля мгновенно оказывалась укутанной хрустящим и скользким зеленым покрывалом, напоминавшим кожу гигантского насекомого или рептилии. Эти кристаллики быстро таяли, испуская тонкие струйки ядовитых паров, которые в два последующих дня окрашивали туман в изумрудный цвет, в то время как образовавшаяся в результате таяния зеленоватая вода смешивалась с глиной, порождая что-то вроде мха с мерзким запахом, и из него потом вырастали странные растения — они жадно приклеивались к земле или любой другой поверхности, где продолжали расти в виде отвратительной паутины. Никто из узников никогда не видел ничего похожего на эту омерзительную зелень, постепенно захватывавшую лагерь и покрывавшую камни и деревья темно-зеленым налетом. Вдоль границ лагеря, там, где застаивались зеленоватые талые воды, также проросли эти ужасные растения, которые тут же поползли по земле к деревьям, чтобы украсить их своими зловещими занавесями и превратить окрестности в темные дремучие леса, которые в сказках ведут в логово злой колдуньи. Вначале Чарльз и Шеклтон часами разговаривали о странных изменениях, коснувшихся климата и растительности: зеленые кристаллики были лишь ярким заключительным аккордом, своего рода послесловием к тревожным медно-красным тонам, в которые часто окрашивалось небо, к жестоким торнадо, которые обрушивались по ночам на их каморки, к дождям из мертвых птиц, которыми были усеяны по утрам луга в первые месяцы их пребывания здесь. Они были уверены, что все дело в многочисленных пирамидах, подобных той, что они строили, возведенных в разных местах планеты, и часто спорили о том, станут ли эти аномалии обратимыми, когда произойдет долгожданное восстание и зловещие сооружения будут в числе других разрушены. Однако постепенно они стали относиться ко всему этому равнодушно, как будто пирамиды существовали всегда, как будто с начала времен над Землей простиралось небо цвета старой меди и с него сыпались зеленые кристаллики. Впрочем, в последние месяцы они уже ни о чем долго не разговаривали.
Они поднялись и, закрываясь от зловредных камешков, больно барабанивших по голове, присоединились к остальным заключенным, которым марсиане начали раздавать ежедневные задания. Чарльза назначили на один из ярусов башни, и, как всегда, работа довела его до изнеможения, но он был даже рад этому, потому что, помимо всего прочего, она не давала ему ни о чем думать. Оказавшись снова в камере, он вытащил дневник и продолжил свою историю с того места, на котором остановился.
Когда исчезла возможность доставить подкрепление из будущего, Шеклтон снова завел унылую песню: уверял, что никакой он не герой и ничего не сможет сделать без своего оружия и своих людей, а я всякий раз был вынужден напоминать ему, что он уже уничтожил треножник без чьей бы то ни было помощи, используя лишь свой выдающийся стратегический ум. Кстати, ничего страшного нет в том, что мы не сможем отправиться в 2000 год. Разве он не сумел сформировать в будущем храброе войско чуть ли не из горстки истощенных людей, которым удалось выжить? Так вот, мы сделаем то же самое: отыщем среди развалин способных и мужественных людей, из которых он мог бы вылепить, как из глины, участников сопротивления, воинов, до конца преданных делу, ибо я не сомневался: как только люди узнают, кто он такой, они пойдут за ним хоть в ад. В конце концов, после бесконечных уговоров и заверений, что всеобщее недовольство легко позволит создать целую армию, я добился того, что он вышел из подавленного состояния и проявил известную готовность сражаться, хотя категорически потребовал, чтобы, прежде чем приступить к активным действиям, мы заехали в Квинс-Гейт и убедились, что с нашими женами и друзьями все в порядке. Он сильно беспокоился за Клер, и тут я понял, почему великие герои почти всегда бывают одинокими людьми. Любовь делает их уязвимыми. Я мало что знал о частной жизни капитана Шеклтона в 2000 году, по крайней мере, ничего такого, что не входило бы в его краткую биографию, которой мистер Мюррей угощал путешественников, перед тем как усадить их в «Хронотилус», но похоже было, что в своем времени капитан был человеком угрюмым и одиноким, с сердцем, переполненным гневом и жаждой мести, к тому же навсегда закрытым для любви, не имеющим подруги, которая могла бы разделить с ним ужасное бремя защиты человечества. Однако теперешний Шеклтон, тот Шеклтон, который жил среди нас, был влюбленным человеком, который превыше всего на свете ставил свою Клер. Я смиренно вздохнул, так как не мог ему сказать, что он должен забыть свою жену раз и навсегда и что герою должно быть запрещено влюбляться, пока он исполняет свой долг. Поэтому я согласился как можно скорее вернуться в дом моего дяди, но уговорил его прежде отыскать какую-нибудь возвышенную точку, с которой мы могли бы увидеть панораму Лондона. Это позволило бы нам составить гораздо более точное представление о развитии и масштабах вторжения и понять, как лучше добраться без помех до Квинс-Гейт, а также спланировать наши дальнейшие действия. Мы решили направиться в Примроуз-Хилл, на тот естественный балкон, нависший над городом, где любили проводить воскресные дни лондонцы, для чего им приходилось пересечь Сохо и Юстон-роуд. Это было самым верным решением, так как мы встретили там еще одну группу людей, которым тоже удалось пережить роковую ночь. Перенесенные ими страдания и вид побежденного Лондона, открывавшийся с холма, погрузили их в такое уныние, что они явно нуждались в герое. И я привел им лучшего из лучших.
В группу входили писатель Герберт Джордж Уэллс и его супруга Джейн, с которыми я имел удовольствие познакомиться несколько лет назад при обстоятельствах, не имеющих отношения к этому повествованию; красивая американская девушка по имени Эмма Харлоу; прислонившийся к дереву пьяный молодой человек, впоследствии представившийся нам как агент Скотленд-Ярда Корнелиус Клейтон, и настоящий призрак, мистер Гиллиам Мюррей, которому я, оправившись от изумления, обрадовался не только потому, что восхищался Властелином времени, но и потому, что был уверен: подобная случайность — еще один знак того, что мы на правильном пути к нашей подлинной судьбе. Разве не символической была встреча с человеком, который способствовал тому, чтобы капитан Шеклтон познакомился с Клер и именно поэтому находился сейчас среди нас? Однако, как я уже говорил, эта группа находилась в страшно подавленном состоянии, что неудивительно: с вершины холма было видно, что треножники появились повсюду и с медленной скрупулезностью жука-точильщика уничтожают город. Стремясь как-то приободрить встретившихся нам людей, я немедленно начал объяснять им — и надо признать, делал это чересчур театрально, — кто такой мой загадочный спутник. На случай, если этого окажется недостаточно, я рассказал им, как капитан Шеклтон у меня на глазах уничтожил треножник, снабдив свое повествование столькими захватывающими подробностями и вложив в него столько пыла, что мне позавидовал бы любой трубадур из тех, что в старину забавляли детей на площадях. К сожалению, присутствие капитана Шеклтона не произвело на них того впечатления, на которое я рассчитывал. Когда я закончил рассказ о его подвигах, Мюррей посмотрел на капитана испытующим взглядом, но потом шагнул к нему, протягивая руку.
— Рад познакомиться с вами, капитан Шеклтон, — произнес он.
Я наблюдал за их рукопожатием, показавшимся мне нескончаемым. На лицах обоих появилась особая торжественность, ибо не следует забывать, что Гиллиам проследил за жизнью капитана, причем без его ведома, через окно в будущее, и по этой причине Шеклтон прибыл в эпоху, где все знали о его подвигах, хотя он их еще и не совершил. Можно сказать, что в каком-то смысле они работали вместе, не подозревая об этом и не будучи знакомы друг с другом. Мюррей долго тряс руку капитану, после чего добавил, сопроводив свои слова широкой улыбкой: