Карта неба
Шрифт:
В этот момент Чарльз заметил, как из порта, расположенного в окрестностях лагеря, вылетели три воздушных корабля марсиан: три отполированные до блеска летающие тарелки, которые с мелодичным мурлыканьем поднялись вертикально на несколько метров, на секунду зависли на фоне серебристой полусферы солнца, словно позировали для дагерротипа, а затем на немыслимой скорости ринулись в мутные фиолетово-зеленые волны и исчезли в бездонном мраке воздушного океана. Эти летательные аппараты марсиан, которые столь убедительно демонстрировали пропасть, существовавшую между наукой землян и наукой их тюремщиков, опередили земные, когда пришла пора завоевывать здешние небеса, едва освоенные своевольными аэростатами, хотя сейчас Чарльз равнодушно проводил их глазами. А ведь в первые месяцы было совсем по-другому, подумал он: прилеты и отлеты сверкающих воздушных машин превращались для узников в увлекательное, хотя и страшноватое зрелище. Однако ко всему привыкаешь, даже к самому, казалось бы, невероятному.
Помимо всего прочего, эти воздушные корабли часто привозили марсианских инженеров, которые, по-видимому, не обладали способностью принимать человеческий облик, а потому разгуливали по лагерю в своем истинном виде. Когда Чарльз впервые их встретил, они показались ему удивительно красивыми, напоминая гибрид человека с цаплей, с детства его любимой птицей. Хотя никто узникам ничего не объяснял, нетрудно было догадаться, что в задачу инженеров входит спроектировать башню и напичкать лагерь, а возможно, и весь мир, достижениями своей науки. Почти все время они проводили в грациозном полете, хотя еще очаровательнее выглядели, когда ходили по земле на своих тонких ногах, похожих на ходули и снабженных множеством суставов, что позволяло им принимать самые неожиданные и разнообразные позы, причем невероятно изящные. Чарльз попробовал было описать красоту их движений в своей тетради, сравнив с хрустальными стрекозами и используя другие образы, но в конце концов был вынужден сдаться: обаяние инженеров невозможно было выразить в словах. Какое-то время они находились в лагере, перелетая с одного участка на другой, пока, по-видимому, не раздали все необходимые инструкции по монтажу машины. После этого они исчезли и отныне появлялись раз в три-четыре месяца, чтобы проинспектировать ход строительства. Всякий раз после их отъезда Чарльза неизменно охватывала непонятная тоска, словно бы по ушедшему лету, в источнике которой он не мог разобраться, хотя подозревал, что она как-то связана с успокоением, наступавшим при созерцании невероятной красоты этих существ, в мире, где прекрасное давно стало роскошью.
Однако, хотя Чарльз старался об этом не думать, он знал, что марсианские специалисты на самом деле не такие, какими он их видит. Совершенно не такие. После первого визита инженеров он обсуждал их внешность со своими товарищами и с удивлением обнаружил, что среди арестантов не нашлось двух человек, которые описывали бы их одинаково. Каждый имел свое особое представление и не сомневался, что остальные просто его разыгрывают. Разгорелся спор, переросший в нелепую драку, от которой Чарльз благоразумно уклонился. Вернувшись в камеру, он долго размышлял над этим явлением и со временем пришел к определенному выводу. Ему хотелось бы проверить его на каком-нибудь умном человеке, таком как Уэллс, чтобы понять, абсурдно это предположение или нет, но, к сожалению, его окружали далеко не выдающиеся умы. Ну а вывод заключался вот в чем: инопланетяне, вероятно, настолько отличны от всего знакомого человеку, что он в каком-то смысле не умеет их увидеть. Звучало нелепо, он это сознавал. Но разве не логично предположить, что если ваш взгляд наталкивается на что-то невероятное, то ваш мозг будет отчаянно стараться представить это хотя бы приблизительно? Очевидно, что он находится перед чем-то — перед чем именно, не важно, — и не может это игнорировать. Бедный человеческий ум сравнивает это с тем, что больше всего на него похоже. Вот почему каждый из его товарищей видел марсиан по-своему. Большинству они представлялись отвратительными созданиями, так как вызывали у них ненависть. Но Чарльз всегда был привержен науке, прогрессу, чудесным изобретениям, которые Жюль Верн описывал в своих романах. Да, Чарльз принадлежал к этому братству мечтателей, которые еще до прибытия марсиан грезили о кораблях, способных пересечь Атлантический океан за пять дней, о бороздящих небо летательных машинах, о телефоне без проводов, о путешествиях во времени… И, видимо, поэтому ему марсианские инженеры представлялись очаровательными голенастыми ангелами, способными совершить дюжину чудес в секунду. Правда, теперь он знал, что эти чудеса направлены на то, чтобы превратить его планету в мир кошмаров, однако по-прежнему видел инженеров такими, что помогало ему по крайней мере наметить контуры их морали.
Солнце окончательно спряталось, выпустив напоследок зеленоватые лучи, залившие призрачным светом руины Лондона, что угадывались на горизонте, за угрюмыми лесами, которые таинственным образом сомкнулись и начали со всех сторон подступать к лагерю, словно хотели заключить его в объятия. Эта планета с каждым разом все меньше принадлежала человеку и все больше — захватчикам. Марсиане сумели лишить их даже утешительной красоты закатов. При этой мысли Чарльз ощутил, как в нем вновь зашевелилась уснувшая ярость, но то было лишь подобие, мираж, жалкий отзвук жгучей ненависти, некогда струившейся в его жилах, когда он, сжав зубы, обещал, что человек вернет себе все то, что ему принадлежит, хотя пока и неизвестно, каким образом. Однако долгие месяцы, бессилие и ужасная усталость постепенно превратили клокочущую ярость в безобидную досаду и раздражение. Через несколько лет человеческая раса будет полностью уничтожена. Он должен с этим смириться. А может, оно и к лучшему? — закралась ему в душу предательская мысль. В конце концов, он всегда сурово критиковал Британскую империю. Еще до вторжения Чарльз нападал на нее при малейшей возможности, то прибегая к иронии, то давая выход праведному гневу — в зависимости от того, лил дождь на дворе или светило солнце. Он смотрел на империю как на корабль, идущий ко дну, потому что у штурвала стоят никчемные люди, не способные управлять и сведущие лишь в искусстве расточительности и умении опустошать государственную казну. Их деятельность стала причиной того, что свыше восьми миллионов человек живут и умирают в постыдной нищете. Конечно, он к ним не принадлежал и в целом не мог сказать, что это так уж сильно его тревожит, однако было очевидно, что человеческая цивилизация как таковая потерпела крах. Так стоило ли лить по ней слезы? Наверное, нет. Наверное, лучше, чтобы все шло своим чередом, чтобы человек исчез из Вселенной и чтобы ни о нем, ни о его злополучном образе жизни в космосе не осталось даже воспоминаний.
Чарльз вздохнул и вытащил дневник из-под матраса, в который раз спрашивая себя, для чего он так старается изложить на бумаге свои воспоминания, которые никто не прочтет, почему не уляжется на койку в ожидании смерти, почему не позволит тому немногому, что оставалось в нем от жизни, покинуть его тело, придавленное бесконечной усталостью. Нет, он не мог так поступить. Не мог принять новое поражение. Поэтому он сел за стол, раскрыл тетрадь и, ощущая себя человеком, который уже стал забывать, какие бывают закаты солнца на его планете, начал писать.
До нашествия марсиан Лондон считался самым могущественным городом в мире, но это не означало, что он был и самым чистым. Должен с болью сердца признать сей факт, как в свое время поступил и мой отец, хотя теперь все это не важно. До того как было вскрыто чрево города, чтобы вставить туда искусственные внутренности в виде современной системы канализации, Лондон хранил свои экскременты в выгребных колодцах, которые опорожнялись с регулярностью, зависевшей от материального положения их владельцев. В колодцах часто находили миниатюрные человеческие скелеты, поскольку эти зловонные ямы представляли собой идеальное место, где женщины могли избавиться от плода запретной любви. Каждый день на рассвете караван повозок, груженных нечистотами, покидал Лондон, чтобы доставить удобрения на окрестные поля, но потом в моду вошло импортируемое из Южной Америки гуано, и испражнения лондонцев стали ни на что не нужны. Когда наконец было решено, в качестве нового свидетельства прогресса, запечатать выгребные колодцы и встроить все стоки в зачаточную систему канализации, чтобы нечистоты стекали в Темзу, это привело к эпидемии холеры, унесшей жизни почти пятнадцати тысяч лондонцев, а через пять лет за ней последовала вторая, собрав примерно такой же урожай жертв. Отец часто рассказывал мне, как жарким и сухим летом 1858 года, когда смрад становился невыносимым, приходилось обмазывать известью портьеры в британском парламенте в тщетной попытке нейтрализовать густое зловоние, исходившее от реки, которая превратилась в гнилую клоаку, ибо вбирала в себя экскременты почти двух миллионов человек. Этот год вошел в историю как Год великого смрада. В итоге, невзирая на баснословные расходы, парламент дал инженеру Джозефу Базальгетте разрешение перестроить внутренности Лондона, чтобы создать революционную систему канализации. Помню, как отец описывал мне — с такой гордостью, словно сам приложил к этому руку, — великое детище Базальгетте: систему каналов протяженностью восемьдесят три мили, построенную из кирпича, скрепленного портландцементом, и обеспечивавшую сток как бытовых, так и ливневых вод двадцатью километрами ниже Лондонского моста. Поэтому сейчас под нашими ногами пролегали параллельно Темзе пять главных коллекторов, питавшихся своими притоками — более мелкими каналами, и все вместе это составляло запутанный лабиринт, которому в будущем выпадет честь укрывать последних представителей нашей расы. Моему отцу, вне всякого сомнения, было бы интересно узнать, что это сооружение, которое он считал одним из великих достижений науки, будет исправно служить людям и в 2000 году.
Мы спустились в лондонскую клоаку на удивление просто: подняли крышку ближайшего к Примроуз-Хилл канализационного колодца, а затем слезли вниз по ржавой лестнице, прикрепленной к его стенке. Спуск прошел без происшествий, что уже было настоящим подвигом, учитывая весьма скудное освещение. Очутившись внизу, Шеклтон сразу же взял на себя роль проводника и внимательно огляделся по сторонам. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы сориентироваться, после чего он повел нас по узкому и извилистому туннелю, где нам пришлось передвигаться почти на ощупь, но вскоре мы вышли к другому туннелю, который, как я заключил, исходя из его размеров, был одним из трех больших коллекторов, проложенных севернее Темзы. Первое, что мы почувствовали, был ударивший в нос запах — неописуемое зловоние, заполнившее носовую полость, чтобы потом, подобно гарпуну, вонзиться в мозг и пропитать нечистотами даже самые далекие воспоминания. К счастью, это ответвление освещалось маленькими лампами, через равное расстояние развешанными на кирпичных стенах, что источали весьма неприятную слизь, и этот анемичный свет не только успокаивал дам, но и позволил нам составить приблизительное представление о маршруте, которым мы будем следовать в ближайшие часы, спрятавшись, так сказать, под юбкой у города, прежде чем доберемся до Квинс-Гейт. Коллектор представлял собой нескончаемую галерею со сводчатым потолком, по бокам которой то и дело возникали более узкие туннели, тем не менее казавшиеся такими же длинными, как тот, по которому мы намеревались идти. Я предположил, что по большинству этих труб в главный канал поступают фекальные воды, а некоторые каналы соединяются со складами и пожарными депо, но, для чего служат остальные туннели, так и не сообразил. Они могли вести в самое невообразимое или, напротив, в самое обычное место. Главный коллектор состоял из центрального канала, по которому текла зловонная комковатая тина бурого цвета. Мы старались на нее не смотреть, так как она несла с собой не только всякие отбросы, но и разного рода сюрпризы. Так, например, я приметил в потоке труп кошки. Мертвый зверек проплыл мимо, буравя нас пустыми стеклянными глазами, и течение понесло его дальше, в сторону кошачьего рая, куда, быть может, вела одна из таинственных труб. Я совершенно серьезно подумал, что если случайно опущу туда ногу, то придется ее ампутировать, потому что я не смогу жить, зная, что какая-то часть меня погружалась в столь изысканную мерзость. К счастью, по обе стороны канала шли кирпичные дорожки, достаточно широкие, чтобы мы могли по ним передвигаться, но прежде пришлось отвоевывать их у крыс: они долго сновали у нас под ногами, видимо, в знак приветствия, а потом сгинули во тьме. Страдая от невыносимого смрада, мы встали по двое и пустились в путь, стараясь не поскользнуться на влажном мху, покрывавшем отдельные кирпичи. Нас окружали сырой холод и абсолютная тишина, лишь изредка нарушаемая отдаленными звуками ревущей и бурлящей воды. Как только я понял, что тревожная симфония из отголосков эха и свистящих звуков, разносящаяся по туннелям, — не более чем сопровождение пищеварительного процесса коллекторов, эти звуки показались мне даже успокаивающими. По крайней мере, они были лучше тяжелых разрывов и назойливого боя колоколов, поджидавших нас на поверхности.
Пока я шагал рядом с агентом Клейтоном, замыкая процессию, у меня наконец-то нашлось несколько свободных минут, чтобы поразмыслить над нашим планом. Что бы там ни говорил Уэллс, я по-прежнему был убежден, что нам не следует покидать Лондон. И верил в то, что разношерстное войско, которое составила из нас судьба, а вовсе не капризный случай, имеет определенное предназначение. Неужели такая неоднородная группа собралась лишь затем, чтобы выбраться из города? Не разумнее ли предположить, что каждый из нас очутился здесь, потому что ему была уготована своя роль в разгроме марсиан? Это куда логичнее, подумал я, по очереди оглядывая каждое из звеньев нашей цепи и пытаясь разгадать их предназначение. Я не стал особо задумываться о вкладе капитана Шеклтона, который шагал впереди, не замечая зловония, и с настороженным видом вел нас по лабиринту труб, потому что всем нам было ясно: его участие будет решающим. Вслед за капитаном шли супруги Уэллс, успокоившиеся, оттого что снова были вместе, хотя и удрученные последними событиями. По-моему, когда придет пора остановить марсиан, присутствие единственного писателя, описавшего вторжение инопланетян, будет просто необходимо, и должен признать: несмотря на наш недавний спор, его участие в нашей самодеятельной группе меня радовало и одновременно успокаивало, так как, хотя писатель, похоже, не годился для физических подвигов, он был, по моему мнению, одним из самых умных среди знакомых мне людей. Далее, закрыв лицо изящным платком, следовала американка, чье присутствие было для меня полной загадкой, если только не предположить, что она должна была укрощать не укротимого иначе Гиллиама Мюррея. Предпринимателя называли Властелином времени за то, что он сумел сотворить чудо и перенести нас в 2000 год. Но Мюррей, очевидно, обладает ключом не только от четвертого измерения, но и от потустороннего мира, откуда он, судя по всему, вернулся. Я задумался, какой могла быть роль Мюррея в нашей группе, кроме той, чтобы оберегать мисс Харлоу и высмеивать Шеклтона. За ним шел услужливый Гарольд, должно быть, недоумевая, зачем я заставил его покинуть подвал в Квинс-Гейт, дабы вернуться туда спустя всего несколько часов, причем в обоих случаях с риском для жизни. Из всех нас у кучера, вероятно, была самая незначительная роль. Возможно, она сводилась к тому, чтобы отвезти нас с Шеклтоном к холму. Последним рядом со мной вышагивал агент Клейтон с надменной гримасой на лице, чье присутствие в группе легко объяснит любой читатель. Но был и еще кое-кто, а именно я. В чем же состояла моя задача, если наша группа действительно призвана остановить нашествие? А вдруг, с ужасом догадался я, от меня требовалось всего лишь свести Шеклтона с остальными членами группы? Да, вполне может быть, что на этом моя миссия завершилась, и я, сам того не ведая, освободился, чтобы окончательно поступить в распоряжение смерти, так же как и Гарольд.
Некоторое время я шел, погруженный в эти раздумья, как вдруг, несмотря на то, что все мы передвигались вдоль канала очень осторожно, жена Уэллса наступила на край своей длинной юбки и с грохотом упала, едва не потащив писателя за собой. Мюррей с Эммой бросились ей на помощь, а я отметил про себя, что, когда мы вернемся в Квинс-Гейт, нужно будет предложить всем женщинам последовать примеру американки и переодеться во что-нибудь более подходящее для бегства через канализацию. К счастью, Джейн лишь подвернула левую лодыжку. Мы шли уже довольно долго и, вопреки настойчивым призывам Шеклтона, которому, очевидно, не терпелось вновь оказаться в объятиях Клер, продолжать путь, сообща решили сделать остановку, чтобы жена Уэллса могла немножко прийти в себя. Мы использовали этот перерыв, чтобы рассказать друг другу об ужасах, которые нам пришлось пережить до нашей встречи в Примроуз-Хилл. Я поведал о сражении на Темзе, когда марсиане уничтожили один из наших дредноутов, а Уэллс рассказал капитану, кучеру и мне о том, что выпало на долю их группы. Так, я узнал, что они приехали в Лондон с общественных пастбищ Хорселла и что марсиане буквально наступали им на пятки, но они успели проникнуть в город, пока оборонительное кольцо еще не было прорвано захватчиками. Достаточно будет сказать, что во время этих скитаний произошла действительно поразительная вещь: они столкнулись с марсианином. Они постарались описать его, но, к сожалению, я так толком и не понял, как он выглядел, тем более что они сами никак не могли насчет этого договориться. Одно мне стало ясно: марсиане были настоящими чудовищами, хотя больше всего меня потрясло то, что они могли принимать человеческий облик. Уэллс даже подозревал, что марсиане уже давно, возможно, не один век, жили среди нас, прикидываясь людьми. Я пошутил насчет того, что, пожалуй, знаю кого-нибудь из них, поскольку некоторые мои знакомые отличаются такими сумасбродными поступками, что вполне могут оказаться пришельцами с других планет. Но моя шутка успеха не имела, никто даже не улыбнулся. Впрочем, мне было все равно. Я тогда находился в приподнятом настроении, окончательно уверовав в группу храбрецов, отобранных самой судьбой, чтобы спасти человечество. Правда, должен признать, что этот образ не очень соответствовал действительности, в которой на меня смотрели тревожные либо испуганные глаза моих товарищей, не говоря уже о том, как мы все выглядели: растрепанные волосы, чумазые лица, грязная, дурно пахнущая одежда.
Когда разговор угас, я вынул папиросу и поискал вокруг местечко, где бы мог спокойно покурить. Мне было необходимо хотя бы недолго побыть одному, чтобы обдумать наше положение. Справа от нас, среди уходящих вдаль арок, я обнаружил туннель, который, похоже, вел в самую что ни на есть бесконечность, и вошел в него, не собираясь слишком углубляться. Я рассеянно сделал несколько шагов и тут же наткнулся на приоткрытую дверь. Я с любопытством толкнул ее и увидел перед собой маленький склад, заполненный инструментами и строительными материалами. Я огляделся в надежде отыскать что-нибудь полезное, но ничего не нашел, хотя на самом деле все хранившееся там могло бы пригодиться для наших целей, просто я не имел ни малейшего представления о том, что нам может понадобиться. В конце концов я сел покурить на огромный ящик, стоявший возле двери, представляя себе, как будет поражена Виктория, когда я появлюсь в подвале не с непобедимым войском из будущего, а с живописной группкой оборванных людей и скажу ей, что наш план состоит в том, чтобы бежать из Лондона неизвестно куда через зловонные коллекторы. В этот момент я услышал голоса и звуки шагов в туннеле. Похоже, у кого-то еще возникла потребность в уединении. Я выругался. Даже здесь невозможно побыть одному. Я тряхнул головой, как это делают собаки, попавшие под дождь, чтобы избавиться от выражения досады, наверняка запечатлевшегося на моем лице, и на всякий случай подготовить улыбку, если те, кто приближался сюда, захотят зайти на склад. К счастью, хотя они остановились рядом с дверью, открывать ее они не стали. По голосам я узнал миллионера и юную американку.