Карта времени
Шрифт:
Герберт настолько привык ждать от мира лишь неприятностей, что поначалу отнесся к предложению своей тетки Мэри Уэллс обосноваться у нее на Юстон-роуд с недоверием: нормальное жилье, тепло домашнего очага и согласие в семье были ему в диковинку. В результате Уэллс преисполнился к тетушке такой благодарностью за нежданную передышку в борьбе с тяготами бытия, что счел себя обязанным просить руки ее дочери Изабеллы, девушки славной, доброй и тихой, как мышка. Вскоре после поспешного и формального бракосочетания стало ясно, что Изабелла — практически идеальная жена, готовая сей же час обеспечить мужа всем, что ему только могло понадобиться. Кроме одного: в постели она превращалась в бездушный и к тому же не совсем исправный автомат. Впрочем, Уэллс и не думал унывать, его сексуальные аппетиты, столь явно превышавшие потребности супруги, можно было утолить и в чужих спальнях, двери которых без труда открывало его выдающееся красноречие; убедившись в этом, он с энтузиазмом стал предаваться немыслимым прежде земным радостям. Однако, оставаясь эпикурейцем по убеждению и вкушая скромные наслаждения, которые можно было позволить на стипендию, составлявшую
Повесть называлась «Аргонавты Хроноса», его герой, безумный доктор Небогипфель, изобрел машину времени, чтобы вернуться в прошлое и совершить убийство. Сама идея была не нова — к ней обращался Диккенс в «Рождественской песни» и американец Эдгар Аллан По в «Повести крутых гор», но их персонажи переносились в прошлое в снах или грезах. Сумасшедший ученый Уэллса мог путешествовать по четвертому измерению, когда и куда пожелает, на изобретенной им самим специальной машине. Такое новшество придавало рассказу определенную оригинальность. Как бы то ни было, первая, робкая проба пера сенсацией не стала, и мир, к величайшему разочарованию автора, остался прежним. Однако скромный литературный дебют внезапно привлек внимание самого удивительного читателя из всех, что Уэллсу приходилось встречать. Через несколько дней после выхода журнала он получил карточку от поклонника, который признавался, что рассказ оказал на него невероятное воздействие, и приглашал молодого писателя на чашку чая. Имя владельца карточки заставило Герберта содрогнуться: то был Джозеф Меррик, более известный как Человек-слон.
XII
Уэллс впервые услышал о Меррике, едва переступив порог аудитории биологического факультета в Южном Кенсингтоне. Для ученых и студентов, изучавших функции человеческого организма, Меррик был венцом творения, драгоценнейшим бриллиантом Природы, живым доказательством ее всесилия. Так называемый Человек-слон страдал неизвестным науке заболеванием, которое чудовищным образом изуродовало его, сделав настоящим монстром. Странный недуг, над происхождением которого ломало голову все медицинское сообщество, деформировал правую половину его тела, непомерно удлинив кости и раздув ткани, а левую оставил нетронутой. Так, на правой стороне его черепа образовалась огромная шишка, расплющившая ухо и превратившая лицо в месиво бугров и складок. Из-за этого Меррик напоминал свирепое туземное божество. Благодаря той же таинственной асимметрии расположенные справа органы выросли до гигантских размеров и растянули кожу. По прихоти недуга его сухую, морщинистую, будто долго пролежавший на солнце картон, кожу сплошь покрывали струпья, язвы и огромные бородавки. Поначалу Уэллс никак не мог поверить в реальность столь удивительного существа, однако за слухами появились фотографии, сделанные тайком и купленные у персонала Лондонского госпиталя, куда Человека-слона поместили после того, как его удалось вызволить из очередного грязного цирка или из ярмарочного балагана, в скитаниях по которым бедолага провел полжизни. Снимки, такие мутные и размытые, что разглядеть на них самого Меррика едва ли представлялось возможным, ходили по рукам, словно картинки с полунагими красотками, и по непонятной причине производили столь же сильный возбуждающий эффект.
Уэллс принял приглашение на чай со смесью удивления и тревоги. В назначенный час он был у ворот Лондонского госпиталя — мрачного внушительного здания, возвышавшегося посреди Уайтчепела. По вестибюлю с озабоченным видом сновали врачи и медсестры. Герберт поспешил отойти в сторону, чтобы не мешать их плавным, тщательно выверенным перемещениям. Возможно, кого-то из этих медсестер ждали в операционной, где врачи боролись за чью-нибудь жизнь, но ни одна из них не ускоряла шаг, чтобы не выбиться из общего ритма. Уэллс не успел поразмыслить над природой царящей здесь гармонии — в вестибюле появился доктор Тривз, хирург, чьим заботам был вверен Джозеф Меррик. Фредерик Тривз был низеньким подвижным человеком лет тридцати пяти с мальчишеским лицом, обрамленным аккуратно, точно газон, подстриженной бородкой.
— Мистер Уэллс? — спросил доктор, пытаясь скрыть недовольство: судя по всему, ему не понравилось, что посетитель так молод.
Уэллс кивнул и пожал плечами, словно извиняясь за то, что не успел сделаться почтенным старцем, компанию которого Тривз явно предпочел бы для своего пациента. И тут же устыдился своего глупого смущения: в конце концов, он не напрашивался на аудиенцию, это его пригласили.
— Я вам очень благодарен за то, что вы приняли приглашение мистера Меррика, — сказал Тривз, пожимая писателю руку.
Справившись с первоначальным замешательством, доктор с готовностью приступил к обязанностям посредника. Уэллс с благоговением пожал тонкую, ловкую руку, способную проделывать такое, о чем простые смертные и помыслить не могли.
— Разве я мог отказать единственному человеку, который прочел мою повесть? — пошутил Герберт.
Тривз рассеянно кивнул. Шутки по поводу писательского тщеславия были ему совершенно не интересны. У врача хватало дел поважнее. Природа каждый день изобретала все новые недуги, требуя от хирурга в операционной предельного внимания, безупречно твердой руки и кипучей энергии. Решительно тряхнув головой, Тривз повел гостя вверх по лестнице. Восхождение чрезвычайно затруднил встречный поток деловито настроенных медсестер, так что бедного Уэллса едва не затолкали.
— По понятным причинам приглашения Джозефа принимают далеко не все, — возвысил голос Тривз. — Но его это, как ни странно, не слишком огорчает.
Писателя покоробила откровенность Тривза, но, поразмыслив, он понял, что доктор прав. Не будь Меррик уродом, ему едва ли удалось бы свести знакомство со сливками лондонского общества. И все же страшный недуг казался слишком высокой платой за возможность вращаться в аристократических кругах.
На втором этаже царила все та же суета, но Тривз решительно вел посетителя по сумрачным коридорам, не давая ему затеряться среди персонала. С каждым поворотом больничные помещения делались все пустыннее. Эта часть здания была отведена под сложные случаи и редкие заболевания, и персонала и пациентов здесь было немного. И все же Уэллс не мог избавиться от чувства, что жизнь замирала по мере приближения к логову сказочного чудовища. Не хватало только мертвых птиц и обглоданных костей.
По пути Тривз говорил о своем пациенте тусклым, монотонным, лишенным выражения голосом, словно в сотый раз повторяя давно заученный рассказ. Врач познакомился с Мерриком четыре года назад, вскоре после того, как его назначили главным хирургом. Тогда на пустыре за больницей разбил шатры бродячий цирк, гвоздем программы которого был загадочный Человек-слон, успевший наделать шума по всему Лондону. Тривз был прекрасно осведомлен о том, как легко сотворить монстра при помощи умелого грима и скудного освещения, но знал он и о том, что убогие балаганы часто становились единственным прибежищем для несчастных уродов, обреченных изгоев. Хирург отправился в цирк, движимый профессиональным любопытством, и не ждал от представления слишком многого. Но Человек-слон оказался настоящим. Сначала акробаты нехотя показали несколько примитивных трюков, потом на арене уменьшили свет и послышалась раскатистая барабанная дробь, призванная имитировать туземные тамтамы. Столь многообещающее вступление, как ни удивительно, сумело вызвать у публики непрошенную дрожь. Тривз замер вместе с остальными, глядя, как на арену выходит главная сенсация цирка, и вскоре убедился, что слухи были правдивы. Неизвестная болезнь превратила человеческое тело в странную, бесформенную массу, напоминавшую горгулью. Когда представление закончилось, доктор отыскал хозяина балагана и попросил разрешения поговорить с Человеком-слоном наедине. Направляясь к его скромному вагончику, Тривз ожидал увидеть слабоумного: было совершенно немыслимо, чтобы в сплющенном, как луковица, черепе сохранился здоровый мозг. Однако первые же слова Меррика убедили врача: за чудовищным обличьем скрывается тонкая и чувствительная натура образованного человека. Меррик поведал новому знакомому, что его прозвали Человеком-слоном из-за похожего на рог нароста на носу и верхней губе, который удалили несколько лет назад, поскольку он мешал бедняге есть. Тривза глубоко тронула мысль о том, что существо, претерпевшее столько страданий и унижений, не озлобилось на все человечество, на то самое безликое человечество, к которому он сам мгновенно переполнялся ничем не оправданной, почти рефлекторной ненавистью всякий раз, когда не получалось найти кэб или зарезервировать ложу в театре.
Через час хирург покинул цирк, полный решимости сделать все, что в его силах, чтобы вытащить оттуда Меррика и обеспечить ему достойное существование. Доброе дело могло обернуться большой выгодой: ни в одной лечебнице мира не было пациента с таким недугом. Странная болезнь выбрала из всех жителей земли именно Меррика. Одного этого обстоятельства было достаточно, чтобы считать Человека-слона уникальным явлением, чем-то вроде реликтовой бабочки, единственный экземпляр которой следовало беречь как зеницу ока и держать за стеклом. Меррика нужно было как можно скорее вызволить из вонючего балагана и передать в руки ученых. Тривз даже представить не мог, что его благородный порыв обернется настоящим крестовым походом, который выжмет из него все соки. Для начала он показал Меррика в Патологическом обществе, но его почтенные члены, едва взглянув на пациента, пустились в пространные и бесплодные споры о природе его заболевания, и они закончились обменом оскорблениями с припоминанием прежних обид. Равнодушие коллег не охладило пыл Тривза, ведь ради спасения жизни Меррика его нужно было во что бы то ни стало забрать из цирка. Следующим шагом была попытка пристроить больного в госпиталь, где его могли бы лечить и исследовать. Увы, врачи не горели желанием связываться с хроническими недугами. Начальство всецело приветствовало инициативу хирурга, но у того были связаны руки. Сам Меррик, видя тщетность усилий доктора, просил устроить его куда-нибудь смотрителем маяка или на любую другую должность, которая позволит держаться подальше от людей. Но Тривз не желал сдаваться. Отчаявшись, он пошел на поклон к прессе, и через несколько дней душещипательная история Человека-слона облетела всю страну. Пожертвования посыпались как из рога изобилия, хотя куда важнее денег было найти для Меррика надежное пристанище. Тогда Тривз решился обратиться к единственным людям в государстве, чья воля была сильнее абсурдных и несправедливых законов, то есть к королевскому семейству. И не напрасно: герцог Кембриджский и принцесса Уэльская пожелали увидеть знаменитого Человека-слона собственными глазами. Утонченные манеры и добрый нрав Меррика завершили начатое. С тех пор Человек-слон мог пребывать в специально отведенном крыле Лондонского госпиталя сколько пожелает на правах гостя.
— Джозефу здесь неплохо, — мечтательно произнес Тривз. — Мы время от времени проводим разные обследования, по большей части бесполезные, но ему они не докучают. Знаете, Джозеф уверен, что родился таким оттого, что его матушку напугал слон в зверинце, когда она была на сносях. Хуже всего то, мистер Уэллс, что все мои усилия завершились пирровой победой. Я дал Меррику кров, но не в силах пресечь развитие его болезни. Череп Джозефа продолжает расти, и, боюсь, скоро этот человек не сможет выдержать веса собственной головы.