Карточный домик
Шрифт:
— Ты до утра там сидеть будешь? — сказал он вдруг тихо, но я расслышал и не понял, сам с собой он или относится это ко мне. — Эдик?
Он повернулся. Лицо у него было темным.
— Привет, — сказал он таким голосом, что я не решился его обнять.
— Здорово, Миша! Ты… ты вернулся?
— Как видишь.
— И… давно приехал-то?
— Неделю назад.
— Что ж ко мне-то не зашел?
Миша не ответил.
— Ну что, поехали куда-нибудь, а?
— Куда?
— Поехали к родителям моим. Сухенького примем этого урожая.
— Нет. Спасибо.
— Ну а… ты домой сейчас?
— Не знаю.
— Наташку видел в «холодильнике».
Я хотел сказать, что она ждет его в «Золотом руне», но не сказал.
— Ира с Мариной тебе привет просили передать.
— Спасибо, — сказал Миша. — Ты извини, Эдем, но я хочу побыть один.
— Ладно, — сказал я и пошел к машине.
— Подожди, Эдик, — окликнул Миша, когда я уже открыл дверцу и занес ногу, чтобы сесть.
Он подошел, сел за руль.
— Дай мне повести.
— Пожалуйста, — сказал я, обошел «Чарли» и сел с другой стороны.
Миша снял с ручника, машина покатилась, он воткнул левой рукой вторую передачу, потом третью, и через минуту мы уже шли на скорости девяносто километров в час. Меня хоть и прошиб пот на первом же крутом повороте, но я молчал, держась за ручку. В темноте мы выехали на трассу, я думал, что Миша свернет к нам на Мыс, но перед самым носом грузовика он вдруг резко свернул налево и погнал вдоль моря. На обочине голосовали трое хипарей или панков — парни и деваха с разукрашенными в разные цвета волосами. Я думал, Миша собирается остановиться, но, почти не снизив скорость, он пронесся мимо, одним колесом заехав на обочину и едва не сбив длинного парня, тот отскочил, кубарем покатился под откос.
— Ты чего, сдурел! Чего они тебе плохого сделали — хипуют себе.
— Ничего они мне плохого не сделали, — Миша еще прибавил газу.
На «Чарли» стоит форсированный двигатель от «шестерки», а на спидометре максимум 160, и поэтому стрелку временами зашкаливало. Дальний свет Миша не выключил, как ему ни сигналили встречные. Низко пригнувшись к рулю, он обгонял машины одну за другой, визжали на поворотах металлокордовые покрышки, мелькали звезды между скалами, буками и платанами, а справа держала нас на привязи лунная дорога. На переезде мы едва не угодили под скорый Ереван — Москва.
— Миша, — сказал я, но успел отдернуть руку от пустого рукава.
Часа через полтора кончился бензин. Миша ушел к морю. Я сел за руль и съехал на нейтралке.
Проснулся я от крика чаек, как мне показалось, но это Миша стонал.
— Болит? — прошептал я, и он тут же открыл глаза.
— Рука. Фантомная боль. Давно ее не было.
— Как тебя?
— Интересно?
— Не хочешь, не рассказывай.
— Из «сварки».
— Что это?
— Крупнокалиберный пулемет.
— Что, и сразу…
— Нет. Это уже в госпитале в Ленинграде.
— Долго ты там лежал?
— Два месяца.
— Написал бы — я б приехал.
— Зачем?
— Ну…
— Зачем это нужно?
— Что? — не понял я.
— Да все! — вскрикнул он. — Отстаньте вы от меня все! Вот на хрена, спрашивается, ты приехал? Не нужна мне ваша жалость, понял! Ничего мне от вас не надо, пошли вы со своими протезами!..
— Успокойся. С какими протезами?
Отвернувшись, Миша долго молчал. Потом сказал:
— Сосед обещает протез фирменный устроить. А мне в Ленинграде ясно сказано: «Ампутационная культя практически непротезируемая».
— И ничего нельзя сделать?
Он вышел из машины, сел у воды.
— Давай мидий на завтрак поджарим, — сказал я.
— Как хочешь.
— Я быстро наберу, ты посиди.
— Я помогу.
Метрах в двухстах от нас торчали из моря ржавые сваи — останки недостроенного причала. Я нырял, отрывал мидий, крупных, иссиня-черных, облепивших под водой сваи, и передавал их Мише. Потом мы нашли на свалке лист железа, как следует вычистили его песком. Развели между камнями костер, положили железо на камни и высыпали мидий. Через полчаса они были готовы.
— Эдик, — сказал Миша, — мне там снилось, что мы с тобой мидий едим.
— На вот тебе самую большую и жирную. Сейчас я ее открою…
— Не надо, Эдем, — сказал он.
— Что?
— Не надо мне самой большой и жирной мидии. И открывать не надо. Я сам.
— Сам так сам, — сказал я. — Жаль, уксуса нет. Летом он у меня всегда в багажнике.
Солнце поднялось уже высоко и грело по-летнему, когда мы раздобыли в поселке бензин и поехали обратно к Мысу. Море было ярко-синим, а небо — голубым. Сверкали на солнце кипенно-белые, розоватые, серебристые крылья чаек. Высились платаны и темные кипарисы вдоль дороги.
— Красиво, — сказал Миша.
— Да. Очень. Не рисовал там?
— Какой! Вначале чуток, в учебке еще… Все думал — вот вернусь… Я скучал там по морю.
— Ни разу порыбачить не удалось?
— Карпов ловили в озере. На макуху.
— На что?
— Подсолнечный жмых. У нас так не ловят, Володька Шматов научил. И крабов ловили корзинами, майками, руками.
— Крабов — это не хило, — сказал я.
— Они там пресные. Маленькие. Но ничего, есть можно. Однажды с Витей Левшой наловили…
— И что?
— Да так, — помолчав, сказал Миша. И долго потом молчал. — Знаешь, Эдик, — он открыл окно, высунул голову, и ветер вздыбил белобрысый ежик волос. — А я все ж таки везучий. У нас каждый третий погиб. В батальоне спецназа. А я жив. Я вернулся.
— Это же здорово! — вскрикнул я.
— Здорово. Смотри, лодки.
— Слушай, — сказал я. — Пошли завтра на рыбалку. В море. А?
— Твоя «Жучка» все еще самая быстрая на побережье?
— Кто ж ее сделает-то, мою «Жучку»? — я подмигнул.