Кащеево царство
Шрифт:
– А ежели посмеют?
– Куда им! Они своих божков боятся пуще, чем мы Христа. Будь спокоен, воевода: ежели поклянутся на шкуре, вернёшься цел и невредим.
На том и порешили.
К городку подъехали на санях: впереди, развалясь словно пьяный купчина, двигался воевода с Арнасом, стоявшим на запятках, следом, нахохлившись в песцовых шубах, мчались сидевшие лицом друг к другу Яков и Завид, а за ними неслись Савелий и Сбыслав. Впереди и позади ехали на нартах человек пятнадцать боярских челядинов с мечами, в мохнатых лисьих шапках.
Стемнело. Леса потонули во мраке, кроны деревьев клочьями волос тянулись на фоне звёздного неба, словно дым, вырвавшийся из земли и застывший от лютого мороза. Сани скрипели на снегу, с громким скрежетом задевая за ледяную корку; олени выдыхали облака пара, тут же исчезавшие в синем мраке. Югорские дебри стояли недвижимы и безмолвны, будто окоченели от жутких объятий Войпеля – бога холодов.
В хоромах югорского князька было не разойтись. Одно название, что терем, а по сути – обычная курная изба, разве что чуть пошире, да наполовину врыта в землю. В красном углу на полке лежал медвежий череп с лапами. Ядрей, войдя, сослепу хотел было перекреститься, да заметил ошибку и чуть не плюнул с досады. Хорошо ещё, что батюшку не взял, он бы тут устроил изгнание бесов…
Через всю горницу тянулся прямоугольный стол, заставленный яствами и брагой в размалёванных корчагах, а вдоль стен выстроились низенькие пузатые горшочки, испускавшие слабый дымок. Вошедшие новгородцы морщились от странного запаха, кашляли с непривычки.
Князёк, одетый в простую холщовую рубаху и штаны, улыбнулся, что-то произнёс дружелюбно, широким движением руки указав гостям на стол.
– Говорит, счастье видеть вас в доме, – шёпотом перевёл воеводе Арнас.
– Ну-ну, поглядим, что за счастье, – недоверчиво буркнул Ядрей. И громко добавил: – Благодарствую за приглашение. Как ты к Новгороду, так и Новгород к тебе.
Арнас перетолмачил. Князёк закивал, заулыбался ещё шире, моргая круглыми глазками; серебряные и медные амулеты на его широком цветастом поясе забренчали, стукаясь друг о друга.
Гости расселись. Князёк пристроился рядом с воеводой, на другом конце стола разместились югорские бояре. Забегали слуги, разливая по кубкам брагу. Завид Негочевич, принюхавшись к запахам, шепнул Якову:
– Не пойму я, терем это или капище. Для кого воскурения?
– Обычай такой, – пояснил боярин.
– Ага, обычай… Ты глянь на медвежьи лапы: это ж Волос, скотий бог, коим смерды навий отпугивают.
– Что ж с того? Не слыхал разве, что югорцы Христа не знают?
– Наши-то смерды одну только лапу на дворе вешают, а эти целую голову выставили. К чему бы?
– Испугался что ль?
Завид не ответил. Повернувшись к Сбыславу, спросил:
– Слышь, у вас там на Волосовой улице беровы головы тоже ставят?
– Да с чего бы? – удивился тот.
– Да с того… Ты разве скотьему богу треб не кладёшь?
Житый человек нахохлился.
– А ты будто нет!
– Не о том я сейчас. Череп медвежий видишь? Никак, в кумирню мы попали, а?
Сбышек зыркнул на лапы и череп, отпил из кубка.
– Волос – бог добрый, – промолвил он. – Он людей не ест.
Завид вроде успокоился, но продолжал недобро поглядывать на личину скотьего бога. Впрочем, опорожнив несколько кубков, расслабился, да и остальные, как видно, впали в беззаботность. Начались песни, пляски, новгородцы полезли брататься с югорцами, князёк что-то бормотал воеводе, заискивающе улыбаясь, а рядом в ухо гундел толмач:
– Русич – хорошо. Унху – плохо. Унху жадный, грубый. Убить Аптя. Русич – добрый. Надо жить хорошо с русич. Пусть русич защищать нас от Унху. Мы всегда верны русич…
– Мудро рассудил, – отвечал Ядрей. – С нами лучше в мире жить. А то осерчаем, пустим твою крепостцу с дымом…
Всё плыло и прыгало у него перед глазами. Странно это – неужто настойка так сильна? Или хозяева что подмешали в неё? Воевода жмурился и тряс головой, пытаясь сбросить помрачение, но не мог, а где-то в пьяном чаду уже гремели задорные голоса земляков:
У женёнки одной бабы молодой Мужичонка был задрипаный такой. Ой-ля, ой-ля-ля, ля-ля, Ой-ля, ой-ля, ой-ля-ля, ля-ля. Свои силы он оставил в стороне, Не оставил ничего своей жене. Вот приходит один раз и говорит: «Ну, ведь, жёнка, нам разлука предстоит. А разлука-то всего лишь на три дня. Ну ты, жёнка, не скучай тут без меня». К этой жёнушке явился домовой, Поиграл, да и тайком ушел домой. Домовой-то был соседик боевой, Приглянулся этой жёнке молодой. Мужичоночка проездил три денька – «Как тут, жёнка, не скучала без меня?» «А ко мне-то приходил тут домовой, Поиграл, да и опять ушел домой». «Если в доме заведется домовой, То тогда уж, жёнка, жалобно не вой».
Дом сотрясался от гогота и хлопков. Яков Прокшинич взялся тягаться с югорским боярином на ладонях, Савелий, раскрыв обвислый рот, отбивал кулаком счёт о столешницу. Югорцы азартно подбадривали своего, а с другой стороны неистово орал Сбыслав, заклиная всех чертей и ангелов Господних оказать помощь земляку. Но небесное воинство не помогло боярину – как он ни тужился, как ни старался, не удалось ему сломить дюжего югорца. Наконец, сдавшись, Яков вытер пот с покрасневшего лба и опрокинул в рот ещё один кубок.
– Могуч ты, братец, – промолвил он, отдуваясь. – Тебе только с Буслаем биться. Он у нас горазд на такие штуки.
В ближнем от входа углу сидел молодой певец и, бренча себе на гуслях, тянул песню. Гусли он держал по особому, торчком, зажав их между коленей. Никто не слушал его, кроме Завида Негочевича, который как зачарованный шептал что-то обмётанными губами, слепо глядя певцу в глаза. А югорец тем временем выводил:
Сидящие в доме мужчины,Слушайте, послушайте!С черёмуховым луком маленького вэртаЯ – мал ещё, но вижу:Вот в дом, куда вхож тундровый зверь,В желанный домЯ зашёл.Не из безвестной землиВышел я,Но из земли за узорчатым камнем,Узорчатым, словно вороний клюв.За узорчатым камнем,за спиной клыкастого зверяСтоит покрытый шкурами дом.Там я живу.Небом данные многие сотни днейЯ спал глубоким сном.В глубоком сне я был,И в тревожном тоже.В чутком, настороженном снеВорочался я.Что же мнилось мнеВ сокровенных, длинных мыслях?«За спиной павыла моего,За его спинойЖивотные стоят.Там леса дремучи,Там хожу я на охоту.Что же в том дурного?».Боярин впитывал в себя незнакомые слова и видел перед собою жутких оборотней, пьющих человеческую кровь, и коварных духов трясины, увлекающих заблудившихся путников в топь; видел деревья, разрывающие человека пополам, и кусты, склоняющиеся над спящими и протыкающие их прямо в сердце. Кошмарные наваждения не отпускали его, он чувствовал, что погружается в них всё глубже, не в силах вынырнуть. Он пытался прочесть молитву, чтобы спастись от наплывающих туч югорского морока, но не мог вспомнить ни слова. «Господи, что же это?» – со страхом думал он. – Неужто они все здесь – колдуны, а мы – их добыча?». Смириться с этим было невыносимо, но и сбросить с себя дурман он не мог. «Погибаю, погибаю, нет мне спасения».