Катали мы ваше солнце
Шрифт:
— Помилуй, батюшка!.. — Ножки подломились, и древорез пал перед розмыслом на колени. — Не губи неповинного!..
— Ну вот, неповинного!.. — Глядючи на него, Лют Незнамыч распотешился и даже лукаво подмигнул переминающемуся у дверцы Чурыне. — Часы изладил, а сам ни при чём… Ты их как, у греков подсмотрел или своедуром дошёл, а, Докука?
— Милостивец!.. — запричитал древорез, смекнув наконец, в чём дело. — Да мне такое в жисть не изладить! Это Кудыка, верно, резал, непутёвый! Его рука…
Розмысл оторопел. Вид у него был, будто
— Погоди-погоди… — сказал он, заслоняясь натруженной небоярской ладошкой. — Ты кто?
— Докука!..
— А резал кто?
— Кудыка!..
Лют Незнамыч потрогал с тревогой выпуклую плешь и повернулся к Чурыне.
— Ты кого привёл? — недоумённо сведя лысенькие брови, спросил он.
— Кого в бадье спустили, того и привёл, — опасливо ответил тот, глядя на древореза.
Лют Незнамыч побагровел и так треснул ладошкой по столу, что колебало остановилось.
— Да будет у нас когда-нибудь порядок или нет?.. — пронзительно завопил он в наступившей тишине. — Я этих волхвов на Теплынь-озеро закатаю, золу выгребать! Там их Завид Хотеныч живо приструнит! Кто сейчас наверху?
— Соловей…
— А ну-ка мигом его ко мне!.. Запоёт он у меня сейчас… по-соловьиному!..
Угрюмый Чурыня сунулся было в дверцу, но спохватился.
— А этого куда? — спросил он, кивнув на обмирающего со страха Докуку.
— Ну не отпускать же его теперь! — вспылил розмысл. — Сам жаловался, что на разгрузке людей не хватает, вот и поставь на разгрузку… А мне Кудыка нужен! Кудыка, а не Докука!.. — Лют Незнамыч хмыкнул и тревожно задумался. — Хотел бы я знать, куда ж он, стервец, запропастился…
Честно говоря, Кудыка и сам бы хотел это знать. Очнулся он в темноте, укрытый тулупчиком, и решил поначалу, что лежит у себя в горенке, что солнышко ещё не вставало и что все беды, равно как и грозные чудеса Теплынь-озера, просто ему приснились. Однако не было, во-первых, слышно милого сердцу постукивания и поскрипывания хитрого резного снарядца, да и лавка, на которой он лежал, обернулась вдруг лубяным дном санного короба. И что уж совсем ни в какие ворота не лезло — под тулупчиком был ещё кто-то, причём постанывал тоненько и дышал в лицо Кудыки добрым вином.
Древорез приоткинул тулупчик, и в чистый новенький короб скользнули слабые желтоватые отсветы. Разглядел несчастное личико окаянной ворожейки, прилепившейся к нему ещё у погорельцев, и, мысленно охнув, приподнялся над высокой лубяной стенкой. Теплынь-озеро лежало чёрное, как дёготь, пошевеливая отражениями серебряных гвоздиков, во множестве вколоченных в ночное небо. На берегу тлели вдали тусклые скляницы ламп, смутно высвечивая дивную махину, на которой круглилось теперь что-то огромное, тёмное, непонятное. А вокруг махины копошились людишки, махонькие, как мурашики…
Внезапно обессилел, ополз на лубяное дно и снова прилёг рядом с погорелицей. В страхе нагрёб на голову
Чернава застонала, заметалась, потом пальцы её беспокойно зашарили по груди древореза, прянули вверх, наткнулись на бородёнку…
— Ты кто?.. — испуганно спросила она.
— Кудыка я… — так же испуганно ответил он.
Погорелица всхлипнула, прижалась, дрожа.
— Боюсь!.. — услышал он её прерывистый, смятый дыханием шёпот. — Куда ты меня завёз, Кудыка?.. Не бросай меня здесь, слышь?.. Ты Ярилом клялся… След гвоздём приколочу, ежели бросишь…
Губы зачесались вновь. Хотя тут уже и без примет было ясно, что поцелуев и прочего не миновать. Прильнув к суженой, смекалистый древорез во время долгого первого лобзания всё же сообразил как бы невзначай по возможности её ощупать. А то вдруг кривобокая какая… Под шубейкой-то поди различи… Да нет, вроде ничего… Ладная девка…
Лобзание затягивалось. Более навычный к резьбе по дереву, нежели к ласкательствам постельным, Кудыка внезапно заробел. Мять девичью красу в санях зольного обоза ему ещё ни разу не доводилось… Однако пока он надрывал память, силясь извлечь из неё хоть что-нибудь полезное, опояска на нём была распущена, а рубаха задрана.
— Порты… — пробормотала Чернава. — Да пособи же!..
Кудыка наконец напустил на себя смелость, ослабил узел и, неловко искобенясь, сверг порты…
Возле первых саней обоза громко бранились двое — зуб за зуб пересчитывались. Один был Бермята, а вот голос второго Кудыка, выпав из сладкой полудрёмы, узнал не сразу. Приподнялся на лубяном дне. Чернава спала. Не металась уже, не постанывала.
— Наощупь я тебе, что ли, грузить буду? Тыком по натыку?..
— Ну, нету ламп, нету! Розмысл не даёт!..
— Умолил бы как-нибудь…
— Умолил! Его только молотом умолишь! Сидит, как нагорелая свеча… Так на меня искосырился — я еле ноги унёс…
Кудыка привёл в порядок одежонку и, прикрыв поплотнее погорелицу, вылез из короба. Нашаривая в темноте кузова и оглобли, подобрался поближе к лающимся. Он уже угадал второго. Это был тот самый, с лопатой — кого волхвы под землю упрятали…
— Значит, будем ждать, пока чётное вздуют, — сказал упрямый Бермята. — А без света работать не будем…
— Ну так вон же света полно! Подгоняй обоз — и греби прямо из топок…
— Сла-ава те, тетереву, что ноги мохнаты!.. Сырую?..
— Что? Надорвётесь?
— Да мы-то не надорвёмся, а лошадки?.. Мы ж на санях! Был бы ещё снег, тогда понятно… А то волоком!.. По земле!..
Тот, что с лопатой, изнемог и плюнул.
— Да катись оно всё под гору!.. — сказал он в сердцах. — Гуляй, ребята, поколе я гуляю… Винца не найдётся?
— С этого бы и начинал, — проворчал Бермята и достал из саней сулею. На слух наполнил берестяной стаканчик.