Катарсис. Темные тропы
Шрифт:
А вот девочка металась в отчаянии. И даже пыталась из огня сплести что-то. Но у неё не получалось. Энергия просто истекала из неё – в никуда. Слишком она испугана и растеряна.
Я хотел ей сказать: «Не бойся меня!», но получилось: «О-о-а-о-а!»
Да, с речевым аппаратом мне тоже «повезло». Прямо сплошная пруха!
Но из девочки будто позвоночник вынули. Ноги её ослабели, она села прямо на попу, прижала к себе почему-то молчащий свёрток, слёзы брызнули из глаз рыжеволосого ребёнка, как под давлением.
– Я и не боюсь тебя! – разобрал я в том потоке рыдания, что бил девочку.
Она всё пыталась дрожащими руками, головой, подбородком, острыми плечами указать мне туда, за россыпь валунов, где кучковались эти беспредельщики. Вот это слова из меня вылетают!
Да понял я уже всё, девочка! Не бойся – я уже тут! А где мы – там победа! Не дрейфь!
Ковыляю к камням. Девочка вскочила, пометалась с ребёнком, прижимаемым к груди, – ко мне, от меня, потом посеменила следом за мной. Определилась.
Понравился я ей, видимо. Ещё бы! Такой красавец! Хромой, скрюченный, с разбитой головой, с колтуном грязных волос, со спутанным окровавленным комком бороды, по которой бесконтрольно – с моей стороны – течёт слюна и кровь, с носом – набок, с через один – расколотыми зубами, богато одетый – в портупею, весь обтянутый прекрасной кожей, прекрасным пособием по кожным заболеваниям для учащихся медучилищ, богато шрамированной шкурой, да и просто – рваной, с чувственными музыкальными пальцами, через один – укороченными, да и те несли следы переломов. Мечта юной волшебницы!
А как я-то рад! Как я рад! Просто не передать словами! Тем более что слова эти не передаются просто. Язык у меня укорочен. Для большей коммуникабельности, однозначно!
Может, мне тоже поплакать над судьбой-злодейкой? Ага! Это же всё изменит. Слёзы и меня превратят в прекрасного прынца и так пронзительно, страшно кричащую женщину спасут.
Злоба закипает во мне. Злоба гонит меня на бой. А увиденное просто бросило меня в дикое бешенство!
Открылась мне картина попавшего в засаду каравана, почему-то – привычная. Очень привычная. Поперёк дороги стоит транспорт, тяговая сила – неуправляема. Водила – свесился с кабины управления, рота охраны… Видимо, та куча-мала и есть – добиваемые бойцы прикрытия. Гражданские… Три женщины. Их насилуют. Ещё бой не закончен, а уже. Скоты. Две уже мертвы. Я почему-то отчётливо знаю, что они мертвы. Третья… Вижу, как от неё отлетает то облачко, что я видел накануне, тем остановив испускание звуков телом этой бедолаги, обессиленных, хриплых криков и стонов. Облачко это так же соткалось в образ. Но не развеялось, а стремительно унеслось куда-то. Судя по ране и количеству крови – женщину убили, пронзив насквозь живот. И насиловали – в её агонии. Продолжая насиловать уже бездыханные тела этих несчастных.
А поодаль, левее от меня – ещё толпа. Ещё одна гражданская. Тоже – насилуемая. Она жива. Я же чётко вижу – кто жив, а кто уже нет.
Всё это я рассматривал, пока думал, куда идти – умирать. И кого – убивать. Просто процесс этот – думания, мышления – оказался весьма сложным. Просто невыносимо трудным. Потому и завис я, крутя башней.
В конце концов, я решил, что мёртвым не помочь, а бойцы? Ну, такова наша судьба, боевая – пасть в бою. А вот та, что отчаянно кричит, ещё полна жизненной силы. И сила эта из неё не хлещет, как из пробоины, значит, серьёзной угрозы для её жизни нет. Пока… Потому я и поковылял именно к этой куче отморозков. Спасать надо то, что можно спасти.
Но они были не только отбитыми отморозками, а еще и полными раздолбаями. На меня, такого красивого, неприметного, незаметного, – никакой реакции! Долбодятлы!
Замахиваюсь со всей злобы, со всей яростью – бью. Узкое лезвие топора легко распластывает плоть и кости, но застревает.
– Бродяга! – кричат вокруг.
Второй раз меня так называют. Может, они знают меня? Может, это мой позывной? Или – погоняло? «Бродяга»? А что? Нормально. Можно прямо на лобовуху наклеить – «Бродяга».
Вырываю топор, отклоняю его рукоятью от себя копьё, без замаха бью обухом в лицо отморозка-копейщика – хватило – отлетел, свернулся, выпал из боя. Отмахнулся ещё от одного, подсёк ногу третьему, но не попал лезвием по ноге, просто сбил с ног. Отморозки расступаются. Мне не хватает оборотистости, деревянному, закостенелому телу не хватает ловкости – достать кого-либо из них.
Ко мне выходит одноглазый урод с мерзкой ухмылочкой, затягивающий на себе пояс. Ему подали длинную полосу заточенного и чуть изогнутого металла. Сабля? Шашка? Бывает! Всяк загоняется по-своему.
Одноглазый, судя по биению силы в нём, вокруг него, – главарь этой шайки-лейки. Хорошо. Обычно в таких шайках главарь – основа всего. Хорошо, что сам вышел. Подставил под меня критическую точку вашей организации. Не знаю, почему, но уверен, что именно это – мой профиль, вынос как раз командных центров.
Меж тем одноглазый решил поразить меня казачьими ухватами. Но – не впечатлил! Тебе до характерников как до Китая раком. Как мне – до нормального человека. Но смотрю внимательно – как он крутит эту полосу металла. Смотрю не в глаза. В центр его корпуса, в точку, которую очень хочется назвать солнечным сплетением. Хочется назвать, но – не можется. Смотрю расфокусированным взглядом, с максимальным охватом. Так, вижу и его лицо, выражение его глаза, его ноги, его руки и мелькание сверкающей стали. Даже контролирую отморозков вокруг.
И вдруг понимаю, что он задумал. Ну-ну! Давай, мальчик, поиграем в казаки-разбойники! Намечаю выпад топором. Ожидаемо – смещается, чиркая мне по запястью лезвием своего оружия. Топор выпадает из враз обессилевшей руки.
Боль – есть. Но не столь потрясающая, какую я ожидал от перерезанной до кости руки. И кровь из перехваченных жил не бежит с ожидаемым напором.
Вижу краем глаза торжество в его глазу, намечающуюся ухмылку пренебрежения. Рано! Рано ты порадовался. Штык легко входит ему под подбородок. Горячая кровь хлынула мне на руку. В этот раз смог себя сдержать – не кинулся, как псина, лакать эту сводящую с ума бордовость. Но одноглазый – всё одно – блекнет, сереет, его глаз за мгновение побелел. Его пасть раскрылась, выпуская дымок-парок его души. А его жизненная сила, через штык – широким потоком высоковольтного тока – бьёт меня, выгибая меня дугой.
От боли ору. На одной ноте. От боли, от распирающей меня силы, от нестерпимого давления, от обжигающего, испепеляющего жара и тока этой силы.
Одноглазый за секунду стал похож на пепел истлевшей сигареты, осыпался невесомой взвесью.
Если бы на меня, сжигаемого, ломаемого, оглохшего, ослепшего, шокированного и контуженого, кинулись бы отморозки – порвали бы, как крыса – каравай. Но они отшатнулись назад.
– Демон! – выдохнул один.
– Демон-бродяга! – закричал другой.