Катастрофа

Скобелев Эдуард Мартинович

«Трусливое человечество недостойно жизни, — продолжал Голос. — Допустим, кто-либо выживет, — о цене не говорю, она никого не интересует, — разве выживший не оживит подлости? Вспомни, какие обычаи принесли из глубины тысячелетий самые древние народы: охота за черепами, чтобы не разрасталось народонаселение, преследование высокоумья и богатства. Не исключено, что это были сигналы прошлого горя, уже происшедшей однажды катастрофы. Но кто понял сигналы? Кто открыл в них трагический опыт планетных масштабов?..»

И вновь я согласился. Мудрость Библии была украдена у шумеров, а те — у кого позаимствовали ее? Самые древние народы уже не понимали мысль о спасении человеческого рода, дошедшую из мрака времен. Крик ужаса и отчаяния принимался за возглас радости

и удивления деяниям творца. Мудрость, рожденная страданием как призыв к действию, забавляла, как цветок. Причем если раньше цветок высаживали у порога или в домашнем горшке, пресыщенный человек поздний любовался цветами, убивая их. Цветы срезались раньше, чем поспевали семена. А в семенах была вся тайна… А потом и вовсе наступило время цветов из пластмассы — мудрость обратилась в химию, в велеречивую болтовню недоумков…

Демон пустыни видел мои колебания, но не отступался. Не будь его, я бы, пожалуй, принял таблетку, что гарантировала вечный сон. Таблетка была при мне как самый надежный выход из затруднений.

Но и дух Сэлмона не переставал бороться за меня, враждебный мне и всему живому.

Я протянул руку, чтобы набрать код, позволяющий открыть люк, и — глаза боль пронзила, цифры разбежались, будто живые, в разные стороны. Голос сказал: «Конечно, ты бы хотел построить жизнь обожженного улея на новых началах. Но тебе не совладать с его внутренними законами. Пророческих книг ты не напишешь, а если и напишешь, уцелевшие не станут читать их. Люди превратились уже в животных. Гонимые голодом, болезнями, всеми напастями своей горькой судьбы, они выродились в стадо, которое скоро забудет высокопарный язык безумных предков. Они не будут знать, что такое „парус“, „буква“, „стол“. Абстрактные понятия добра и зла будут тяготить их ум. Из всех возможностей тебе останется одна-единственная: используя все тот же страх, вдалбливать в их головы новый миф и идею нового бога… Но чего ты потребуешь от несчастных? Чтобы они прочь гнали всякую мысль? Чтобы исключили познание, обнаруживающее силы, превышающие моральную силу разума? Чтобы не допускали богатства? Чтобы любой ценой сохраняли равенство и немедля предавали бы казни того, кто пожелал бы большего, чем другой? Все это уже было, и все это не поняли или извратили… Ха-ха, когда-то уже был коммунизм, правда, коммунизм нищей, первобытной толпы, но тебе ли уразуметь, как необходим, как животворен и спасителен коммунизм богатства? Видишь, я объективен, я не боюсь рассуждать о вещах, в которые не верю, — чтобы показать тебе, что все усилия человека выбраться из бездны своей души и истории тщетны…»

Но демон пустыни рассмеялся и сказал: «Не верь лукавым речам! Небо завоевывает тот, кто хочет летать. Вся сила зла в том, что оно способно разрушать. Но оно бессильно созидать. Если бы это было во власти духа, искушающего тебя, он бы немедля превратил все сущее в золото, не задумываясь, что исчезнет и вода, и хлеб… Зло подрывает свои собственные основы, но оно не может осознать это, поскольку исходит из желания сиюминутной выгоды. Только добро презирает времена. Дар видеть или предчувствовать дальние, стало быть, общие цели, — это и есть добро…»

Голос возразил: «Человек не совершенен. И оттого не способен видеть перспективу. Если человек и поступает хорошо, то не потому, что смотрит вдаль, а потому, что хочет нравственного комфорта: он для себя больше хочет, чем дает. Крайние формы добра, к которому звали проповедники, ничем не отличаются от крайних форм зла. И вообще, добро и зло — условность. Значение имеет только то, что будит творческие силы человека. Все течет, все развивается, что живет и хочет жить, и бег неостановим. Даже Вселенная непостоянна в своем постоянстве… Бег — истинный бог сущего, и он бесконечен. А бег не знает морали…»

И опять я в бессилии опустился на пол. «Зачем куда-то идти? Чего-то хотеть? Лучше остаться здесь и жить, покуда хватит воды и пищи…»

Но демон пустыни сказал: «Встань, иди и дерзай! И помни во всякую из минут — горькую и сладкую, сильную и бессильную: нет истины в слове, как

нет света в тени! Все покажешь в слове, но докажешь лишь в действии… Человек совершенен. Не потому что совершенен, а потому что способен преодолевать несовершенство и идти к мечте, постигая истину. Истина и есть совершенство, а всякое заблуждение — зло и разрушение совершенства. Человек несовершенен, оттого что не верит, что он совершенен и что оплачены уже все его мытарства и потери и искуплены все жертвы; он готов сделать шаг к совершенству, но требует воздаяния. И тем более непомерного, чем более готов идти к совершенству, и это исключает совершенство. Самые подлые в глубинах души считают себя самыми способными к совершенству, если даже и не признаются себе в этом. Они ведь требуют большей доли себе не за то, что хуже других, а за то, что лучше. Вот как все перепутано в мире, где свет и тень существуют рядом. Чтобы жизнь вернулась к совершенству, каждый должен получить по заслугам, а это значит, получить все то, чем владеет лучший. Учась верно видеть свои заслуги, мы приближаемся к совершенству самых совершенных. Осознание равенства с самыми совершенными и самых несовершенных — вот истина и вот гармония. И не в слове она, — в действии. В сотворении добра…»

«Значит, — сказал я себе, — и я, ничтожный, — велик!» И я снова встал, и решимости моей уже не могло противостоять ничто. Исчезли голоса искушавших меня, — я сделался своим властелином…

Раскрылся люк. Подхватив автомат, я спустился вниз по лесенке, и лесенка тотчас убралась в стальное брюхо убежища, и люк захлопнулся. Я остался во мраке, но не торопился включать фонарь. Как астронавт, ступивший на иную планету, я должен был привыкнуть к мысли, что я нахожусь на иной планете.

Страх шевельнулся. В зловещей тишине, как в зеркале, отразилось мое дыхание и гулкое биение сердца…

Человек поневоле представляет себе все то, с чем ему придется столкнуться. Не было и нет человека, который бы не вычислял хотя бы ближайшее будущее. Я решил найти уцелевших людей и установить с ними связь, но пока не рисковать — не выходить из тоннеля, пробитого в скале: смертоносные облака, конечно, еще не рассеялись. Вспомнив, что полураспад каких-то изотопов будет продолжаться сотни лет и что еще годы будут сыпаться с неба радиоактивные осколки, я подумал, что, может быть, мне, новоявленному Робинзону, когда-либо придется еще сеять хлеб и редьку, используя запасы семян. Правда, я не знал, как сеять, но у меня под рукой были ценнейшие пособия: все, решительно все предусмотрели уважаемые создатели убежища! Не будь пособий, я был бы обречен: преступная цивилизация, доведя до абсурда разделение труда ради его производительности, произвела на свет беспомощного человека. И плуг, и упряжь, привычные для каждого еще сто-двести лет назад, накануне катастрофы были уже для большинства понятиями толкового словаря и этнографии. Развиваясь, человечество подрывало корни своей жизнестойкости, все дальше отодвигалось от природы…

Кругом была тишина. Я включил фонарь. Рыжий сноп света ударил, открыв ровное поле тоннеля и рассыпанные по нему валуны. Они отбрасывали черные, как на Луне, тени…

Но то не валуны были. То были трупы людей, заползших в тоннель в поисках спасения и издохшие здесь без воды и пищи. Едва я сообразил, что вокруг меня трупы, в нос ударил смрад…

Гниющие вокруг тела успокаивали меня. Я понимал, что я последний свидетель, к тому же облеченный полномочиями. Я был властелином мира, и все, кто уцелел, обязаны были броситься к моим ногам, с благодарностью принять мою опеку и мое слово…

Сделав дюжину шагов, я остановился. Снаряжение мое весило немного, но то ли я отвык от физических усилий, то ли был угнетен миазмами тлена, но я задыхался, сердце едва-едва тянуло. Я догадался, наконец, надеть специальную маску, очищавшую воздух и обогащавшую его кислородом. Стало значительно легче. Видно, мозг отравился какими-то газами, — кислород взбодрил его. Я понял, что способен лететь, как птица, и груз мне более не помеха. В крайнем случае, рассудил я, брошу тут все, кроме запаса воды.