Кати в Париже
Шрифт:
— Ну и ну! Мне бы никогда такого не придумать! Откуда у людей все это берется?
— Они чуточку стараются, — говорила Ева. — В отличие от некоторых!
Да, Петер действительно ничуть не старался. Ему хотелось, чтобы Ева сидела рядом с ним на нашем диване, но он никогда не делал попыток встретиться с ней наедине. Однажды я спросила его: почему?
— Объясняю, — сказал он. — Я терпеть не могу стоять в очереди. А вокруг этих лесных дриад всегда такая нудная давка.
За эту «лесную дриаду» Еве пришлось через некоторое время поплатиться. Сидя в углу дивана, она изо всех сил старалась
— Пожалуй, мы не часто будем видеться в ближайшее время? — спросил Леннарт. — Когда он начнет тебя писать?
— Завтра, — ответила Ева. — Сначала он будет изучать меня. Чтобы «уловить мою душу», так он говорит.
— Да, если он «уловит ее», ему придется выложиться, — заметил Леннарт. — Твоя душа… она порхает, как крыло маленького жаворонка.
— Так, по-твоему! — сказала Ева. — Моя душа глубока, ясна и прекрасна, как родник.
— Это утверждает тот самый художник? — спросил Петер.
— Да-а, — протянула Ева. Затем, откинув назад голову, она засмеялась изо всех сил: — Я говорю, как ты, Петер: «Откуда у людей все это берется?»
Мне было жалко беднягу художника. Ему следовало остерегаться. Если он считал Еву обычной маленькой фрёкен, которая проглотит все, что угодно, он основательно ошибался.
— Спокойной ночи, дриада! — сказал Петер, когда в тот вечер Ева пошла к себе.
Утром я, как обычно, позвонила ей в дверь, чтобы вместе пойти в контору. И кто же высунул голову в дверную щелку? Совсем не лесная дриада!
— Что случилось? — спросила я. — У тебя свинка?
— Зуб мудрости, — пожаловалась Ева. — Болел всю ночь.
Одна щека Евы похожа была на пышную булку, вид у нее был абсолютно смехотворный, и мне было трудно сохранять серьезность.
— Ты не пойдешь со мной в контору? — спросила я.
Ева посмотрела на меня оскорбленным взглядом.
— Если вам хочется посмеяться, купите себе несколько юмористических газет, — посоветовала она. Затем начала сетовать: — Ох! Придется выдрать этот негодный зуб! Но по-моему, чтобы попасть на прием к зубному врачу в июле, надо, вероятно, чтобы зуб заболел в марте!
Все-таки Еве удалось попасть к зубному врачу, который сделал свое дело основательно. Вернувшись домой, я заглянула к ней и нашла совершенно отчаявшуюся, пораженную немотой Еву. Нацарапав несколько слов на клочке бумаги, она сунула ее мне под нос. «Он так оглушил меня наркозом, что я не могу говорить», — написала она.
Я страшно испугалась, я никогда не слышала о таком глубоко проникающем действии наркоза. Необходимы были срочные хорошие советы. Мне пришлось позвонить зубному врачу и получить инструкции, что делать. «Как фамилия зубного врача?» — написала я на клочке бумаги. Тут Ева упала на оттоманку и жалобно застонала от хохота. Затем, отняв у меня ручку, написала: «Я не глухая, а только оглушена наркозом».
Да, да, иногда даже мой мозг дает осечку!
Ева кокетка, это несомненно. Но одновременно она поразительно естественна. Ей и в голову не приходило скрывать от кого-то свою опухшую физиономию. Она явилась к нам, как обычно, вечером и спокойно позволила высмеять себя Петеру
— Лесная дриада, — сказал Леннарт. — Разве не сегодня вечером должны были писать твой портрет?
— Произошли изменения, — ответила Ева. Ее немота прошла, а свою булкообразную физиономию она носила, словно розу в волосах.
Петер помог мне принести чайные чашки, и, когда мы остались на кухне одни, он сказал:
— Кати, я начинаю бояться! Сегодня вечером она со своей опухшей щекой нравится мне почти больше, чем всегда. Подумать только, неужели я влюбляюсь всерьез!
Тогда-то я и спросила его, почему он никогда не пытался встретиться с ней наедине, и он сказал, что не желает стоять в очереди среди толпы других мужчин.
— Ну да, ты ведь тоже из тех, кто все время жаждет разнообразия, — сказала я.
— Да, — сознался Петер. — Но с Евой все так удивительно! С ней ведь всегда испытываешь ощущение разнообразия!
Я не передала Еве слова Петера. Я думала о «Песни Песней», где сказано: «Не тревожь любовь, прежде чем она сама того не захочет!»
Существуют небольшие промежутки времени, отдельные часы, которые вспоминаешь! Часы абсолютной законченности, абсолютного совершенства, когда ничего больше не требуешь, ничего не желаешь. Стоишь, держа кубок жизни в руках, и не смеешь шевельнуться, чтобы не расплескать ни единой драгоценной капли. Иногда этими летними вечерами я испытывала такие чувства… Небо мрачнело за нашим окном, но по-настоящему темно не становилось. Мы сидели в сумерках, и я слышала, как болтают и смеются Леннарт с Петером и Евой. Шутка на легких крыльях так и летала между ними, а я сидела молча, боясь шевельнуться…
О Леннарт! Из какого дальнего райского уголка прилетает в наше окно ночной ветер? И неужели это и вправду мой дом? Мой дом… мой Леннарт… а как я люблю Еву и Петера… и мои чайные чашки… и мою белую вазу, ты так красива, красива, красива, ты скоро треснешь, ведь такое краткое время отпущено для той, что так совершенна…
А где-то в самой глубине моей души живет удивительная уверенность… ребенок?
— Кати, ты сегодня вечером чем-то огорчена? — спрашивает Леннарт.
— Огорчена! ОГОРЧЕНА! Я могла бы заплакать оттого, что я так счастлива!
XIV
Естественно, случались и не такие розово-алые часы. Случались и часы, когда я уставала. Собственно говоря, я не понимала, почему мне приходилось теперь работать гораздо больше, чем раньше. У нас с Евой тоже было маленькое хозяйство на двоих. Почему же хозяйство мое с Леннартом было куда более обременительным? Ведь Леннарт помогал мне, сколько мог. Он накрывал на стол, и вытирал посуду, и застилал свою кровать. А иногда пылесосил квартиру, выражение его лица было как у маленького мальчика, получившего в подарок новую игрушечную машину для развлечения. Создавалось впечатление, что пыль для него — дело второстепенное, гораздо важнее было выяснить, с какого точно расстояния может поглотить пылесос определенный клочок бумаги. Кроме того, Леннарт частенько считал уборку излишней. «Здесь ведь так красиво! — говорил он. — Пойдем погуляем лучше в Юргордене».