Каторга
Шрифт:
– Иванов, перестаньте. Вредно вам!
– уговаривали мы с доктором.
– Не огорчайтесь пустяками!
– Ведь нет... ничего... это так... это не от горя...
Он плакал и бормотал:
– А я... я... хотя и мало учился... а книжки читал... сам читал... я человек все-таки образованный.
Бедняга, он и "кремацию" ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный.
И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.
–
– встретился со мной у лазарета К.
– Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!
Оголтелые
– Ну, не подлецы? Не подлецы? А? Ну, что с этим народом делать? Ну, что с ним делать?
– взволнованно говорил старик-смотритель поселений в Рыковском.
– Да что случилось?
– Понимаете, опять двух человек убили. Хотите, идем вместе на следствие.
Дорогой он рассказал подробности.
Два поселенца - "половинщики", жившие вместе "для совместного домообзаводства", то есть в одной хате, убили двоих зашедших к ним переночевать бродяг.
Убили, вероятно, ночью, когда те спали. А на утро разрубили трупы на части, затопили печку и хотели сжечь трупы.
– Хотя бы прятались, канальи!
– возмущался смотритель поселений.
– А то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дело делают. Ведь вот до чего оголтелость дошла! Девчонка их и накрыла. Соседская девчонка. Зашла зачем-то к ним в хату. Смотрит, вся хата в кровище, а около печки какое-то месиво лежи, и они тут сидят, около печки, жгут. Не черти? Ну, заорала благим матом, соседи собрались! Тут их за занятием и накрыли. И не запирались, говорят.
В мертвецкой, посредине на столе, лежала груда мяса. Руки, ступни, мякоть, из которой торчали раздробленные кости. И пахло от этой груды свежей говядиной.
Этот говяжий запах, наполнявший мертвецкую, словно мясную лавку, был страшнее всего.
Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо с раскрытым ртом.
– Другая голова вот здесь!
– пояснил надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную в крови.
Голова лежала лицом вниз, это был затылок.
В дверь с ужасом и любопытством смотрели на груду мяса ребятишки.
– Ах, подлецы! Ах, подлецы!
– качал головой смотритель поселений. Пишите протокол! Идем на допрос.
В то время следователей на Сахалине не было, и следствие пребезграмотно вели господа служащие.
Перед канцелярией смотрителя поселений стояла толпа любопытных. В канцелярии стояли два поселенца средних лет, со связанными назад руками, с тупыми, равнодушными лицами. Оба были с ног до головы вымазаны в крови.
– Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, отпустите домой!
– взмолились они.
Смотритель поселений только дико посмотрел на них.
– Как домой?..
– Знамо, домой! Ведь что же это такое?
– Да вы ополоумели, что ли, черти?
– Ничего не ополоумели, дело говорим! Чего там!
– Молчать! Развязать им руки, вывести на двор, пусть хари-то хоть вымоют. Глядеть страшно. Вымазались, дьяволы!
– Вымажешься!
Через несколько минут их ввели обратно, умытых: хоть на лицах и руках-то не было крови.
– Пиши протокол допроса!
– распорядился писарю смотритель поселений.
– Чего там допрос? Какой допрос? Пиши просто: убили. Все одно, не отвертишься, вертеться нечего. Там дом разворуют, а они допрос!
– С грабежом убийство?
– С грабежом!
– презрительно фыркнул один из поселенцев.
– Тоже грабеж! Сорок копеек взяли.
– Сколько при них найдено денег?
– Сорок четыре копейки!
– отвечал надзиратель.
– Из-за сорока копеек загубили две души?
– всплеснул руками смотритель поселений.
– А кто ж их знал, души-то эти самые, сколько при них денег? Пришли двое незнакомых людей, неведомо отколь. "Пусти, переночевать", - просятся. По семитке заплатили. "А на постоялый нам, говорят, не расчет". Думали, фартовый какой народ, и пришили. А стали шарить, только сорок копеек и нашарили. Вот и весь грабеж. Отпусти, слышь, домой. Яви начальническую милость. Что ж, из-за сорока копеек дому, что ль, погибать? Все немного, а глядишь, на десяток рублей наберется! Растащат ведь!
– Отвести их пока в одиночку!
– Из-за сорока-то копеек в одиночку. Тфу ты! Господи!
Поселенцы, видимо, "озоровали".
– Хучь четыре копейки-то отдайте! За ночлег ведь плачено!
– На казенный паек попали!
– посмеивались в толпе другие поселенцы.
– А то что ж! С голоду, что ль, на воле пухнуть?
– отвечал один из убийц.
Другой шел следом за ним и ругался:
– Ну, порядки!
– Ну-с, идем на место совершения преступления.
У избы, где было совершено убийство, стояли сторожа из поселенцев. Но вытащено было, действительно, все. В избе ни ложки, ни плошки. Все вычищено.
– Ох, достанется вам!
– погрозился на сторожей смотритель поселений.
– Дозвольте объяснить, за что, ваше высокоблагородие? Помилте, нешто может что у поселенца существовать? Гол, да и только. Опять же, как спервоначалу народ сбежался, сторожей еще приставлено не было; известно, чужое добро, всяк норовит, что стащить!
Избенка была маленькая, конечно, без всяких служб, покривившаяся, покосившаяся, наскоро сколоченная, как наскоро "для проформы" сколачиваются на Сахалине обязательные "домообзаводства".