Каторга
Шрифт:
Бродяга Федоров в пестром костюме, что-то вроде костюма арлекина, поет куплеты на мотив из "Боккачио".
Не моя в том вина...
Федоров служил когда-то при театре, был театральным парикмахером.
Он поет верно, без аккомпанемента, затрагивает местные злобы дня.
"Баланду", которой не едят даже свиньи; коты, которые надо в руках, а не ногах носить; расползающиеся по швам халаты и т. п.
Его успех идет все crescendo. Он повторяет без конца, и за каждым куплетом мой образованный
– Биц!
Федоров сияет, расшаркивается, кланяется на все стороны, прижимает обе руки к сердцу.
Занавес снова отдергивают; на сцене - три сдвинутых табурета.
Сидевший вчера в "кандальной" Сокольский, в арестантском халате, читает "Записки сумасшедшего".
И что это? В этом Богом забытом, людьми проклятом уголке на меня пахнуло чем-то таким далеким отсюда...
С этой "каторжной сцены" пахнуло настоящим искусством. Этот "бродяга", видимо, когда-то любил искусство, интересовался им. От его игры веет не только талантом, но и знанием сцены, - он видал хороших исполнителей и удачно подражает им.
Он читает горячо, с жаром, с увлечением. "Живой душой" повеяло в этом мире под серыми халатами погибших людей...
У Сокольского настоящее актерское лицо, нервное, подвижное, выразительное.
Он - эпилептик, в припадке откусил себе кончик языка, немного шепелявит, - и это слегка напоминает покойного В. Н. Андреева-Бурлака.
В "Записках сумасшедшего" Гоголя осталась только одна фраза:
"А знаете ли вы, что у алжирского дея под самым носом шишка".
Все остальное - импровизация, местами талантливая, местами посыпанная недурной солью.
– Это - Поприщин-каторжник, ждущий смерти, как избавления.
В его монологе много намеков на местную тюрьму. Я уже посвящен в ее маленькие тайны, знаю, о ком из докторов идет речь, кого следует разуметь под какой кличкой.
Эти намеки вызывают одобрительный смех публики, но в настоящий восторг она приходит только тогда, когда Сокольский, читающий нервно, горячо, видимо, волнующийся, начинает кричать, стуча кулаком по столу:
– Да убейте вы меня! Убейте лучше, а не мучайте! Не мучайте!
– Биц его!
– не унимается образованный зритель.
И вся публика аплодирует, кажется, больше тому, что человек очень громко кричит и бьет кулаком по столу, чем его трагическим словам и тону, которым они произнесены.
Мрачное впечатление "Записок сумасшедшего" рассеивается следующей за ними сценой "Седина - в бороду, а бес - в ребро".
Это - импровизация. Живая, меткая, полная юмора и правды картинка из поселенческого быта.
Поселенец с длинной, белой, льняной бородой всячески ухаживает за своей "сожительницей".
– Куляша! Ты бы прилегла! Ты бы присела! Куляша, не труди ножки!
"Куляша" капризничает, требует то того, то другого и, в конце-концов, выражает желание плясать в присядку.
В угоду ей, старик пускается выделывать вензеля ногами.
Здесь же в публике сидящие "Куляши" хихикают:
– Какая мораль!
Поселенцы только крутят головой. Каторга отпускает крепкие словца.
Как вдруг появляется старуха, законная, добровольно приехавшая к мужу жена, и метлой гонит "Куляшу".
"Куляша" садится старику на плечи, и старик с "сожительницей" за спиной удирает от законной жены.
Так кончается эта комедия... Чуть-чуть не сказал "трагедия".
Теперь предстоит самый "гвоздь" спектакля.
Пьеса "Беглый каторжник".
Пьеса, сочиненная тюрьмой, созданная каторгой. Ее любимая, боевая пьеса.
Где бы в каторжной тюрьме не устраивался спектакль, "Беглый каторжник" на первом плане.
Она передается из тюрьмы в тюрьму, от одной смены каторжных к другой. Во всякой тюрьме есть человек, знающий ее наизусть, - с его голоса и разучивают роли артисты.
Действие первое.
Глубина сцены завешана каким-то тряпьем. Справа и слева небольшие кулисы, изображающие печь и окно.
Но публика не взыскательна и охотно принимает это за декорацию леса.
Сцена изображает каторжные работы.
Трое каторжан, изображающих толпу каторжных, копают землю.
Герой пьесы, - почему-то архитектор, Василий Иванович Сунин, - сидит в сторонке в глубокой задумчивости.
– Что лениво работаете, черти, дьяволы, лешие? Пора урок кончать! слышится из-за кулис.
Это - голос надзирателя.
Бьет звонок, и каторжные идут в тюрьму.
– Пойдем баланду хлебать! Что сидишь?
– говорят они Василию Ивановичу.
– Сейчас, братцы, ступайте! Я вас догоню, - отвечает он.
Василий Иванович, - его изображает тот же Сокольский, главный артист труппы, - Василий Иванович тяжко вздыхает.
– И так все впереди. Кандалы, работа, ругань, наказания! Ничего светлого, ничего отрадного. На всю жизнь! Ведь я - вечный каторжник. Бежать? Но куда? Кругом лес, тайга! Бегу! Лучше голодная смерть, лучше смерть от хищных зверей, чем такая жизнь! Разобью кандалы и бегу, бегу...
Василий Иванович снимает кандалы и... и вот уж этого-то меньше всего можно было бы ожидать.
С изумлением, с испугом оглядываюсь на "публику".
– Да что это?
Каторга разражается гомерическим хохотом... Хохочут просто над тем, как легко снять кандалы.
– Прощайте, кандалы! Вас никто больше носить не будет! Я вас разбил!
– говорит Василий Иванович.
– Прощай, неволя!
И уходит.
Действие второе снова должно изображать лес.
Накрывшись халатом, спит каторжанин.